Театр - [72]

Небо; если б господами

Стали все клопы; когда

Вами б улицы кишели,

И мадридской мостовой

Были б вы, — я, как слепой,

Попирая вас без цели,

Никогда ни на кого

Не наткнулся б: таково

Счастие Караманчеля.

Донья Хуана

Сколько вы господ имели?

Караманчель

Да, скажу я вам, господ

Я имел, и в изобилье.

Больше вряд ли Ласарильо,

Что из Тормеса,[335] начтет.

С месяц так я был слугою

У врача — бородача.

Вислогубый был, хотя

И не немец. Он с собою

Запах амбры приносил,

Горгоран и бархат алый;[336]

Много книг, а знанья мало;[337]

Зачерствелый, — он мне был

Неприятен, хоть довольно

Он платил мне, но всегда

Эти деньги без стыда

Добывало — вспомнить больно —

Званье доктора ему.

Я удрал — не стало б хуже.[338]

Донья Хуана

Эти деньги почему же

Были так дурны?

Караманчель

Тому

Тьма причин. Во-первых: знал

Он четыре афоризма,

Текста два, три силлогизма,

С ними весь лечил квартал.

Нет науки, чтобы боле

Требовала всяких книг,

Нет людей, что меньше б их

Занимались. Наши доли

В их руках меж тем. Они

Заглянуть не успевают

В книги; день не приседают.

Проводил мой доктор дни

Так свои: восстав, сначала

Завтракал; съедал один

(Как старинный христьянин)[339]

Свой старинный ломоть сала

И, запив медикаментом,[340]

Некоей водой невинной,

А вернее молвить, винной,

Рыскал по своим пацьентам.

Бьет одиннадцать… Любезный

Друг мой, ты подумай сам:

Мог ли к этим он часам,

Если не был он железный,

От урильников устав

И фистул, за Иппократа[341]

Приниматься тотчас, свято

Чтя врачебный свой устав?

Нет, теперь он кушал олью,

С ней говядины кусок,

И, покушавши, часок

Он играл в пикет иль в полью.[342]

Било три, и доктор мой,

В толкотню, не медля лишка;

Я — чурбан, а он — мартышка.

Приходили мы домой

Только к ночи. Сон гоня,

Будто совестливый, брался

Он за книги и старался

Что-нибудь урвать от дня

Для просмотра толкований

Расисов и Ависен.[343]

Но как только наш Гален

Пять прочтет иль шесть названий.

Как уже Эстефания

Донья примется кричать:

«Надо доктору сказать,

Леонор, Инес, глухие, —

Мясо стынет!» Он поет:

«Звать меня нельзя на ужин,

Для занятий срок мне нужен,

Пусть сеньора подождет;

В крупе сын одной графини,

Генуэзка же, что с ней

Так дружна, всего верней

В жесточайшей скарлатине,

А беременна. Пускать

Кровь больной? Как знать — опасно.

С Диоскóридом[344] согласно,

По Галену надо ждать…»

Госпожа, ворча сердито,

Входит в комнату: «Сеньор,

Прекращайте разговор!

Вы довольно знамениты.

Вашим знаньям ваш доход

От больных не отвечает.

А здоровье ваше тает

От томительных работ.

Вы Галенов к чорту бросьте,

Развлекитесь от больных;

Пусть десятка на два их

Будет больше на погосте, —

Вам-то что…» Тогда подняться

С кресла доктор поспешал;

Тексты мертвых порешал,

Чтоб среди живых заняться;

Кушал ужин, не вкусив

Корня лекарских теорий;

Брал на первое цикорий.

На последнее — олив.

И улегшись нагруженный,

С самой утренней зарей

Посещенья доктор мой

Начинал, без книг ученый:

Пациента осмотрев,

С шуткой, случаю приличной,

Он писал рецепт обычный,

Ни на миг не оробев

От незнанья, и одними

«Выраженьями» своими

Напускал такой дурман,

Что вводил их всех в обман.

«Да, болезни вашей ход

На ладони; нет загадки:

Ипохондрия, припадки,[345]

И, сеньора, в легком гнет.

Чтоб прозрачную мокроту

Удалить и млечный сок,

В нем застрявший, нужен срок.

(А главнейшую работу

Совершит природа.) Здесь

Вам алкéрмес,[346] принимайте,

Этим печени давайте

Вещество, что боль и резь

Снимет…» Доктору дублон

За совет совали в руку

И, хваля его науку,

Говорили: «Соломон!»

Четырех больных имея,

Что страдали животом,

Он достал старинный том

(Верь мне, лгать я не посмею)

И оттуда он списал

Промывательных четыре.

С совестью своею в мире

В важный дом рецепты взял;

Там, назначивши диэту,

Из запаса вынимал

Он одно, и выдавал,

Говоря: «Поможет это».

Ваша милость пусть рассудит:

Мог к наживе путь такой

Не претить мне? В час благой

Я решил: довольно! будет!

Донья Хуана

Малый с совестью! Каков!

Караманчель

Вслед за этим я нанялся

К адвокату, что являлся

Адвокатом кошельков.

Он сердил меня: часами

Ждут клиенты без числа,

Чтоб взглянул на их дела.

Он же возится с усами,

Подвивая их… Ей-ей.

Так его и взгрел бы палкой!

Вечно этой «завивалкой» —

В форме щипчиков — своей

Бороде остроконечной

Придавал он яркий лоск,

Будто главное — не мозг,

А помады дух аптечный!

Я ушел: от их ума

Альгвасилы богатеют;

Над законами потеют,

А в делах ошибок тьма!

Месяц (но не весь, не скрою)

У священника служил;

Раздавателем я был

Подаяний и слугою.

Башмаки носил сукна

Тонкого отец почтенный;

В шляпе вышитой, степенный,

Вечно шея сведена

На бок. В пятницы велел он

Соблюдать нам строгий пост.

Да, священник не был прост,

В пище выгадать умел он.

Сам, съедая каплуна

(При посредстве изъяснений

Богословских откровений

Открывалась глубина

Пастырю), перед остатком

Крыл обглоданных главой

Он качал и, в небо свой

Взор вперяя, в тоне сладком

Начинал: «Как добр господь,

Управительница». — Бога

Он хвалил, лишь скушав много, —

Поп умел потешить плоть.

После к скряге в услуженье,

Что на кляче разъезжал,

Поступил я. Получал

Два реала каждый день я

По условью, но едва

Что не так, он — тучи злее,

И сумеет в Agnus Dei

Вставить жалкие слова:

К небу мысли обращавший,

Он земли не забывал, —

К тексту: «Агнец божий, взявший»…

«Харчевые…» прибавлял.[347]

Так придравшись, иль иначе,