Театр - [33]
Креонт. Я…
Тиресий хватает его за локоть и ладонью зажимает ему рот. Ибо в дверях появилась Иокаста. Мертвая Иокаста, белая, красивая. Глаза ее закрыты. Длинный шарф обмотан вокруг шеи.
Эдип. Иокаста! Ты! Ты жива!
Иокаста. Нет, Эдип. Я умерла. Ты меня видишь, потому что ты слепой. Другие не способны меня видеть.
Эдип. Тиресий слеп…
Иокаста. Быть может, он меня и видит. Смутно… но он любит меня, он никому не скажет.
Эдип. Жена, не трогай меня!..
Иокаста. Твоя жена умерла. Она повесилась, Эдип. Я твоя мать. Мать спешит к тебе на помощь. Как же ты пойдешь, хотя бы спустишься по этим ступеням, бедный мой малыш?
Эдип. Матушка!
Иокаста. Да, да, малыш, ребенок мой… Все что людям кажется таким ужасным, если бы ты знал, как видим это мы отсюда, из этих мест, где я обитаю… Если бы ты знал, насколько это бессмысленно.
Эдип. Я еще на земле.
Иокаста. Ты на краю земли…
Креонт. Он говорит с тенями, он бредит, у него горячка, я не могу позволить этой девочке…
Тиресий. Они под надежной охраной.
Креонт. Антигона! Антигона! Слышишь, я тебя зову?
Антигона. Я не хочу к дяде! Не хочу! Не хочу оставаться дома. Папочка, папочка, не покидай меня! Я поведу тебя, дорогу укажу!
Креонт. Неблагодарная порода!
Эдип. Нельзя, Антигона. Будь умницей… я не могу взять тебя с собой.
Антигона. Можешь! Можешь!
Эдип. И ты оставишь Исмену одну?
Антигона. Ей надо быть с Этеоклом и Полиником. Уведи меня, умоляю! Умоляю тебя! Не оставляй меня одну! Не оставляй меня у дяди! Не оставляй меня дома!
Иокаста. Такая гордая малышка. Она воображает, что будет твоим поводырем. Не надо ее разуверять. Возьми ее с собой. Я все устрою.
Эдип. О! (Подносит ладонь к голове.)
Иокаста. Тебе больно?
Эдип. Да, голова болит, затылок. И руки. Как ужасно!
Иокаста. Пойдем к фонтану, я омою твои раны.
Эдип (почти без сознания). Мама…
Иокаста. И надо же, кошмарный этот шарф и жуткая булавка. Как я и предсказала.
Креонт. Это не-воз-мож-но! Я не дам этому безумцу просто так уйти с Антигоной. Я обязан…
Тиресий. Обязан! Они тебе больше не принадлежат. И не в твоей они власти.
Кроит. Кому, кому они принадлежат?
Тиресий. Народу, поэтам, чистым душам.
Иокаста. В путь! Держись крепче за платье… не бойся.
Они отправляются в путь.
Антигона. Пойдем, папочка, пойдем скорее отсюда…
Эдип. Где начинаются ступени?
Иокаста и Антигона. Сначала нужно перейти площадку…
Исчезают… Мы слышим, как Антигона и Иокаста говорят хором, слово в слово.
Иокаста и Антигона. Осторожно… считай ступени… один, два, три, четыре, пять…
Креонт. Допустим, они выйдут из города, кто приютит их, кто примет под крыло?
Тиресий. Слава.
Креонт. Скажите лучше, стыд, бесчестие.
Тиресий. Кто знает?
Занавес
Рыцари Круглого стола
Перевод Н. Шаховской
Предисловие
Столько произошло чудес с тех пор, как Расин писал свои предисловия, считая, что шедевры нуждаются в защите, столько чудес вошло в жизнь и освободило театр от правил, которые ограничивали его со всех сторон — или, вернее, обязывали таких, как Расин, не назначать себе границ самим, а выступать в качестве моралистов, что я считаю полезным для 1937 года иной род предисловий.
Голгофы, на которые всходили наши учителя, не превратились в места народных гуляний.
Голгофа перемещается, вот и все. Всегда приходится восходить на нее заново, может быть, не так одиноко, но по-прежнему в пустоте и под глумления.
Что касается моей драмы «Рыцари Круглого Стола», где я как будто порываю со своего рода одержимостью Грецией, то было бы безумием опираться на предание и точность, поскольку ее жанр — порождение самой неточности, и точности нет в ней места, кроме как в скрытых формах числа, равновесия, перспективы, мер и весов, чар и т. п.
Мне кажется, интереснее рассказать, как родилась эта вещь. Не стоит усматривать косвенного хвастовства в том, что я не считаю себя вправе нести за нее ответственность. Вдохновение не обязательно нисходит откуда-то свыше. Чтобы объяснить его, пришлось бы всколыхнуть все темное в человеке, и, несомненно, ничего лестного там бы не обнаружилось. Роль поэта очень скромна. Поэт под началом у своей ночи.
В 1934-ом я болел. Как-то утром я, к тому времени отвыкнув нормально спать, проснулся, и передо мной прошла от начала до конца эта драма, интрига, эпоха и персонажи которой были настолько не моего обихода, насколько это вообще возможно. Добавлю, что они были мне неприятны.
Только через три года, уступая дружескому насилию Маркевича, я пришел к тому, чтоб извлечь эту вещь из невнятицы на обочине сознания, где держал ее, как бывает во время болезни утром продлеваешь сновидение, месишь сумрак между ночью и днем и придумываешь какой-то промежуточный мир, увиливая от столкновения с явью.
Раз написав пьесу, я связал себя документом, оказался поставлен перед лицом моих ошибок и решил их и держаться.
Не считая «Говорящего цветка», взятого из газетной заметки (какое-то растение во Флориде испускает радиоволны, как передатчик), вся эта вещь была мне, повторяю, подарена мною самим. Не надо видеть в этом даре какого бы то ни было основания гордиться.
Что меня волнует, когда я рассматриваю «Рыцарей» со стороны, так это главный образ, невидимый образ Джинифера, юного беса, слуги Мерлина.
