Театр для крепостной актрисы - [25]

Актриса Жемчугова так же, как и всякий человек сцены, была отравлена сладким ядом зрительского признания. Сжиться с мыслью, что все это безвозвратно уходит в прошлое, было очень трудно. Ей, прожившей на сцене половину отпущенного на земле срока, и в опере, и в драме переигравшей столько ролей, сколько хватило бы на несколько благополучных актерских карьер, казалось, что не сделано ничего и что она только- только стала понимать тайны этого божественного и беспощадного ремесла.

Но час пробил, и занавес опущен...

31 января 1800 года Шереметев подписал приказ о роспуске театральной труппы. Это была настоящая драма для людей, терявших любимое дело, средства к жизни.

Сто семьдесят восемь музыкантов, актеров и певчих остались в Останкине совершенно не у дел. Женщины, изрядно поплакав в своих актерских жилищах, проявили значительно большую выдержку, чем сильный пол. У мужчин, как водится, нервы сдали. «Они писали графу, чувствуя себя затворниками, сознавая всю безысходность будущего, начали пьянствовать, и никакие замки и наказания не могли сдержать их, они убегали из общежитий, напивались и производили скандалы и в Москве, и в Петербурге».

...Недаром Николай Петрович называл Парашу другом и товарищем. Даже в отсутствие прямых свидетельств ее участия в делах Николая Петровича нельзя сомневаться, что в последних нерадостных театральных хлопотах Параша была ему главной советчицей. Уж она-то, пройдя школу крепостной актрисы, куда лучше графа понимала настроения и думы останкинских затворников. И наверняка ей принадлежит немалая заслуга в том, что Шереметев постарался смягчить тяжесть удара. В первую очередь это касалось женской части труппы.

«Деушкам же, занимавшим до сего места актрис и танцовщиц, даю я позволение приискивать себе женихов, коим в награждение и назначаю суммы на приданое», — значилось в графском приказе.

В Останкине собирали наемные подводы для актрис с их скарбом, и те, погрузившись, отправлялись на жительство в Москву. Расчет был понятен: там в многолюдье хорошенькие барышни быстрее могли приискать себе подходящие партии. Вплоть до выхода замуж им сохранялось жалованье и «все прочее содержание». После же счастливого события было велено «оную останавливать».

Мужской части труппы повезло меньше. Для нее подыскали должности при барском дворе. Декорации разительно поменялись: танцовщики надели лакейские ливреи, кое-кто из них стали графскими скороходами, виолончелистов определили в официанты, скрипачей — в «садовые ученики».

Про Шереметевых писали, что они, не замеченные, правда, в продаже людей, неохотно давали вольную. Во всяком случае, «по кончине театра» ее получили лишь ведущие актеры и актрисы.

Возможно, Шереметев и думал в будущем вернуться к любимому делу. Насколько болезнен для него оказался этот развал, говорит и то, что ядро танцевальной труппы, четырнадцать человек, он все же оставил, перевел в Петербург. Быть может, чтобы не растравлять душу Параши, планировал на небольшой сцене Фонтанного дома ставить только балеты. И писал в Кусково, где еще «тлел» балетный класс: «Танцевать учить только 3 раза в неделю, а не более, потому что без нужды мучить не нужно».

Вот именно... «без нужды». Дальше все пошло не так, как задумывалось. Графу стало не до балетов. И танцовщиц, привезенных из Останкина, назначили «деушками при комнате Прасковьи Ивановны». Вот в таких хлопотах шел месяц за месяцем.

Единственное, чем следовало бы тогда Шереметеву заняться, это попытаться спасти Парашу, увезти ее, «слабую грудью», куда-нибудь в Италию, подальше от сырости и туманов, проникавших сквозь высокие окна Фонтанного дома.

Быть может, солнце и теплый воздух, согрев легкие Параши, хотя бы отодвинули ее конец. А ведь через оставшиеся ей три года граф был бы рад за все свои богатства купить для нее еще год, ну пусть месяц или хотя бы день жизни. Но будет поздно...

* * *

Эпилог жизни Параши Жемчуговой вместил все, что только может желать человек, и все, чего он должен бояться.

Постигла Парашу и еще одна горькая утрата: в родах скончалась ее сестра Матрена. Привыкшая считать себя негласной главой семьи, Жемчугова теперь особенно беспокоилась об отце. Свалившиеся беды окончательно могли выбить его из колеи. И потому Парашу уже не могли успокоить идущие по повелению графа рапорты из Кускова: «Иван Степанов благополучен». По ее просьбе Шереметев решил перевезти кузнеца на жительство в Останкино, где за ним мог присматривать один из сыновей, Афанасий.

В апреле 1801 года успевшему при переезде заложить свое платье за рубль кузнецу Ковалеву нашли подходящее жилище, где он оставался до своего конца в 1813 году, пережив и дочь, и зятя-графа.

Врачи запретили Параше петь... Она никуда не выезжала. Если кто-то из великосветских знакомых навещал Шереметева, старалась уединиться в своих комнатах. Триумфальный сценический путь, пройденный ею, не мог не сформировать в душе большой актрисы особого чувства самоуважения. И она не хотела подвергать его испытанию, уклоняясь от встреч с людьми того мира, для которого оставалась чужой.

Сердце влекло ее к людям искусства. Когда архитектор Кваренги заходил повидаться с ней, на Парашином лице появлялась улыбка. И она, и граф почитали в сыне прекрасной Италии гениального зодчего. Кваренги в свою очередь видел в Параше чудо и плакал, когда слышал ее в Останкине.