Театр Черепаховой Кошки - [62]

Саша видела бледные руки художника и темный силуэт Черепаховой Кошки, лежащей на подоконнике. На кончиках ее длинных шерстинок свет лампы сверкал сочными оранжевыми искрами.

Саше не с кем было говорить — не с кем, кроме Кошки, — и она вышла на улицу, где Кошкина комната оказывалась не за стеклом, а у самого плеча.

Кошка то приоткрывала глаза, то опять зажмуривалась, переваливалась с боку на бок, устраиваясь поудобнее. Руки исчезли. Художник повернулся к Саше спиной и почти полностью растворился в темноте.

Саша шла и думала: какой смысл в способностях? Какой смысл, если Черепаховая Кошка сделает так, как надо ей, художник все нарисует, а у Саши что-то выйдет только в случае, если это не идет вразрез с Кошкиными представлениями. Это было как в кукольном театре, где марионетке ослабляют нить только для того, чтобы у нее, как положено по сценарию, опустилась рука.

Саша завидовала художнику. Чудесная роль: воплощать чужую мысль, не отвечая за последствия.

— Раз уж я умею рисовать, — сказала Саша Черепаховой Кошке, — пусть художник возьмет меня в подмастерья. Я могу выполнять простые заказы. Почему нет?

Но Черепаховая Кошка только довольно жмурилась и слегка шевелила длинными жесткими усами, как будто посмеивалась.

Сашу это взбесило. Она решительно направилась к окну, но, когда подходила, окно удалялось. Саша протягивала руку, и ее пальцы едва не касались оконной рамы, такой близкой, что можно было различить на ней мягкие разводы малярной кисти, но рама тут же отплывала в темную, разбавленную снегом ночь.

В Сашиной голове царил жуткий бедлам. Шкафы с отрезами ткани и готовыми платками раскачивались, словно стояли в трюме океанского судна, попавшего в шторм. Шелк струился рекой: местами невыразительной и бледной, местами — разноцветной и яркой.

Саша бежала вперед. Каждый шаг ее в воображаемом магазине отдавался толчком землетрясения. Комната рушилась. Шкафы пустели, Сашины работы растворялись в темной зимней ночи. Платок с разделяющей родителей резервной линией канул в пустоту одним из последних. За ним исчез лоскут с отцовской фразой. Но Саша не заметила потери — она вообще ни на что не обращала внимания.

Она шагала через темный парк, выставив перед собой руку и упрямо нагнув голову. Редкие прохожие испуганно шарахались от нее. Саше было все равно: ей нечего было делать и не с кем было разговаривать.

— Ничего, — шептала она, с ненавистью глядя на Черепаховую Кошку, — я тебя заставлю взять меня к себе. У тебя не останется другого выхода.

4

Вестник вышел из аськи: торопился, чтобы успеть на поезд.

Рита думала: вот он там, в далеком городе, уже движется, чтобы сократить расстояние до нее, и от этого кружилась голова.

Было поздно.

Рита выключила свет и легла, но сон не шел. Она все представляла себе Вестника: как он подъезжает к вокзалу, как покупает билет; пыталась угадать, сел ли он в вагон или еще ждет на перроне.

И когда Рита представляла его, он снова был Траволтой, Майклом: в темном длинном пальто и с крыльями, кончики которых едва заметно выглядывали снизу. Он шел по ярко освещенному вокзальному зданию уверенной и немного расслабленной походкой и красиво улыбался кассирше, наклонившись к билетному окошку.

Тогда Рита улыбнулась и вспомнила свой странный сон, где они жили на кровати с панцирной сеткой прямо посредине двора и были счастливы. Но, с другой стороны, она прекрасно помнила, что Вестник не был Майклом, а был Кейджем, человеком-клеткой с вытянутым некрасивым лицом и тоскливыми глазами, спрятанными под темные очки.

Реальный Вестник пугал ее. Она боялась его прикосновений — чужих прикосновений, потому что он был совсем незнаком ей. Придумывать образы было одно, а поцеловать чужого мужчину при первой встрече — совсем другое.

Она не влюблена в него. Никогда не видела, как он улыбается, смеется, двигает руками, качает головой, как он ходит, как он смотрит; никогда не слышала, как и что он говорит, когда слова вылетают быстро, и нет времени подумать, пока набиваешь фразу в аське.

Рита чувствовала себя совсем ребенком. Ей очень хотелось, чтобы появился кто-то старший, кто мог бы сейчас сказать ей: «Не ходи на вокзал». И даже вовсе запретить. Чтобы можно было сказать Вестнику: «Я очень хотела, но мне запретили», — и тем самым взвалить ответственность на кого-то другого.

Рита вышла в коридор.

В Сашиной комнате было совсем тихо. Из комнаты Виктора слышалось бормотание телевизора. Рита видела под дверью неясный экранный отблеск.

Рита взялась за дверную ручку, но не вошла: не знала, что ему сказать.

Она опустила руку. Дверца чулана скрипнула у нее за спиной.

— Ты здесь? — спросила Рита монстра. Яркие блики зрачков согласно качнулись в темноте у притолоки.

Рита двинулась к кладовке, вытянув руку вперед. Кончики ее пальцев коснулись пыльного мягкого брюха, которое казалось пустым и одновременно наполненным, как полусдутый мяч.

— Может быть, ты для меня что-нибудь сделаешь? — спросила она и придвинулась еще ближе. — Может быть, задушишь? Чтобы я могла не идти.

Ее лицо коснулось груди монстра. Тут пахло затхлым и было немного влажно, словно он был только ворохом нестираной перепревшей одежды. Монстр заворочался, заворчал и раскрыл в темноте большие неуклюжие лапы. Рита прижалась к нему лицом. Вдавила нос в пахучий шершавый живот.