Театр Черепаховой Кошки - [49]

— Глупости. — Она пожала плечами и подумала, что это Кэрролл. А значит, Слава мог слышать ее мысли. Полина оказалась права: это было неприятно. Сердце замирало от страха, что сейчас он взглянет еще раз и увидит, что она почти уже влюбилась в него. В эту улыбку и в манеру странно разговаривать и держаться непохоже на всех остальных.

— Почему же глупости? — спросил Слава.

— Потому что Кэрролл — это абсурд. — Саша пряталась за показным раздражением и старалась показаться умной. Соответствовать. — Взрослые думают, это абсолютно логично: реши, куда хочешь идти, и иди туда. И только когда я была ребенком, я абсолютно ясно понимала, что это абсурд. Потому что ребенок просто хочет, чтобы ему сказали, куда идти. И взрослый на самом деле хочет того же, только признаться в этом ему неловко…

Саша замолчала. Снова подставила лицо ветру. Прислушалась, стараясь угадать, что он сейчас сделает. Больше всего ей хотелось, чтобы он подошел к ней очень близко.

— А ты сейчас какая? — спросил Слава. — Ребенок или взрослая? Большая или маленькая?

Саша открыла рот, чтобы ответить, но оказалось, она не знает, что отвечать. Она была маленькой, потому что хотела, чтобы ей сказали, куда идти. И она была взрослой, потому что хотела, чтобы Слава любил ее.

— Взрослый ребенок? — Его глаза смеялись.

— Не-а, — Саша помотала головой и робко улыбнулась, — маленькая взрослая.

— И колокольчик в твоих волосах звучит соль-диезом… — шепнул он и слегка наклонился.

— Прекрати подслушивать у меня в голове, — шепнула она в ответ и тихо засмеялась.

— И колокольчик в твоих волосах…

— Да, это моя любимая песня, — ответила она, потому что стоять и смотреть, как приближается его лицо, было совершенно невыносимо. И потянулась к Славе, закрыв глаза.

Ветер стих сначала, а потом больно полоснул по губам.

Слава стоял чуть поодаль: яркая черная фигура, словно промоина в ледяном декабрьском дне.

— Я никого не целую, — сказал он, прежде чем Саша успела спросить. — Потому что для людей поцелуй слишком много значит. А для меня значим каждый человек.

Слава немного помолчал.

— Разве можно сказать человеку «люблю» раз и навсегда? — продолжил он. — Разве можно утверждать такие вещи? А если чувства пройдут? Станут истираться, истираться и испарятся вовсе? Тогда данное слово превращается в чудовищную ложь. А я не хочу, никому не хочу делать больно.

Сашино лицо, казалось, зажило собственной жизнью. Брови помимо ее воли сошлись к переносице, и на лбу залегла мученическая складка. Лоб заболел, но складку невозможно было победить. Мышцы не слушались. Крохотные мышцы на лбу не подчинялись ей. Ей, кажется, ничего больше не подчинялось: ни воображаемый батик, ни Славины чувства, ни даже собственное лицо.

— Нет, я, конечно, не буддистский монах, — Слава заходил вперед и назад, взволнованно размахивая руками, — я не беру метелочку и не сметаю с пути букашек, чтобы не раздавить невзначай, но… Но я стараюсь. И думаю, это немало.

— Но зачем же ты тогда познакомился со мной?

— Мне было любопытно.

— Любопытно?

— Я никогда не встречал кого-то, как я. Человека со способностями. Но я до сих пор не знаю, что ты умеешь. Я хотел бы узнать. Что ты умеешь? Ты тоже слышишь чужие мысли? Можешь останавливать время?

Он снова подошел ближе и наклонился к Саше, вглядываясь в ее глаза.

Саша расстегнула ворот куртки, размотала шарф и накинула его на голову. Шарф обнял ее виски и затылок, сразу стало тепло. Саша обвязала его вокруг шеи, подышала на покрасневшие от холода ладони и пошла прочь от реки. Потом остановилась, обернулась и спросила:

— Слушай, мне кажется или Чеширский Кот тоже был Черепаховым?

Глава одиннадцатая СКОРАЯ ПОМОЩЬ

1

Если бы речь шла только о толстяке, Виктор наверняка бы засомневался. Но, отправляясь на смерть, тот брал с собой отца. Отец не заслуживал быть принесенным в жертву.

Виктор знал место аварии. И время.

Судя по часам в телефоне толстяка, столкновение должно было произойти в половине второго и, скорее всего, на шестой день после показа ролика, в четверг. По крайней мере Вероника умерла именно на шестой день.

Виктор собирался прогулять работу: дней через десять должны были показать его собственный финальный сюжет, значит, жить ему оставалось недолго. После смерти к нему не предъявят претензий. Смерть предполагала привилегированное положение. Ласковая, нежная, возбуждающая и даже удобная — идеальная жена, которой живому человеку никогда не найти.

Предупредить отца толстяка он не мог, остановить идиота на «ниве» — тоже, так что оставалось только пытаться задержать «опель» прямо на шоссе.

В четверг, наплевав на работу, Виктор вызвал такси и поехал за город. Таксист смотрел на него как на умалишенного, когда Виктор попросил высадить его на обочине, в трех километрах от ближайшей деревни.

Когда машина развернулась и уехала, Виктор почувствовал себя плохо. Голова кружилась, шумело в ушах, и было совершенно очевидно, что только идиот мог приехать сюда и встать на обочине в километре от места предполагаемой аварии, потому что не он один видел сюжет — толстяк тоже видел, видел, что случилось с его отцом. И даже если этот мясистый ублюдок хотел смерти, то разве мог он желать ее для отца? Не таким же он был ублюдком.