Те, кого ждут - [9]

- Властью над больным человеком, - нехотя буркнул Владов. - Для вас больные - как глина, из которой вы лепите образ и подобие здоровья. Вы удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.

- Что плохого в удовольствиях? Или вы предпочитаете страдания? всерьез обеспокоилась девочка, и, беззащитная такая, сжалась, когда оправившийся, осмелевший Владов, смеясь, втекал сквозь ее зрачок в храм сомнений.

- Я предпочитаю обладать и быть обладаемым, - и Владов, освоившись с арфой ее души, начал тихонько перебирать струночки, - подчиняться и владеть, но всякое владение и всякая власть основаны на ответственности, и на беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет обладать ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься...

- Я вас выписываю, - сдавленно пискнула Леночка Нежина, всегда воображавшая себя ведуньей, - вы совершенно здоровы...

И дело о попытке самоубийства тотчас же закрыли.

"Не могла отказать себе в удовольствии", - отчетливо произносил Владов, и: "Ложь, ложь, ложь!" - захлебывался криком. Очнуться было не сложно. От пощечины-то не очнуться? Да бросьте!

Очнуться было не сложно. Сложно было уяснить происходившее. "Меня судили. Только что", - мелко стучал зубами Владов, закутавшись в протертый плед. Леночка - искрк! - стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы книжищ. Страсть! страд! страх! - листочки корчились, строчки хлестали петлистыми нитями, Леночка путалась. "Нашла?" - Лариса подставляла ковшик с пуншем, Охтин: "Ничего, ничего, я вытру!" - разливал пряную кипель. В стаканы тоже.

После этих сеансов было трудно шевелиться, не то что думать. Правда, приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу, чистому и звонкому: "Как называется то, что мы делали?". "Голотропное дыхание"[4], - шумели влажные губы, и волосы твои, Лена, как две волны, отлетающие от мраморного лба! "А ты, однако, колдунья", - восхищенно шептал Охтин, раскрытую ладонь вручая как подарок, получая лед. Леночка мерцала своими черными звездами в Ларису. Кивок, поклон, спокойной ночи, и Леночка покоила фарфоровые щечки на кукольной подушке. Охтин метался, не решаясь целовать. Круги по спальне выводили в кухню, к раскрытому окну и съежившейся тени. "Никак не успокоишься?" - Лариса выпрямлялась, а Охтин, ссутулившись: "Почему я до сих пор не получил желаемого?" - да, ему нравилось, что город уже угас, и в темноте совсем не видно, с кем же говоришь, понятно только - женское.

- Как ты можешь мне, ее матери, задавать такие вопросы?

- Она без ваших советов шагу ступить не может.

- Я ни к чему ее не принуждаю. Я не хочу, чтобы она ошиблась. Слишком часто случайных людей принимают за долгожданных.

Но это будет ночью, а сейчас можно напитываться пуншем, и можно разглядывать надписи на стенах: "Есть Бог, и Бог есть Любовь", "Содеянное во имя Любви не морально, но религиозно", - и что-то еще, но Владов вдруг обжегся, оглядел двух широкобедрок: "Так что вы скажете? Как мне эту ведьму рыжую забыть? Что мне делать?". "Нельзя поддаваться призракам. И вообще, все призраки рождаются из твоего воображения, так что", - и Владов отражался в льдистых Леночкиных белках, и беседовал со своим отражением. "Истина в любви", - сверкала Леночка кристалликами зубок. "Никогда не ищут истины, но всегда - союзников в борьбе за право рода стать вожатым соплеменников, и воля одинокого - стать родоначальником дружины", - отчеканивал Даниил. "Дед Владислав тобой бы гордился", - так грустил Александр, светлокудрый печальник, и: "Да, я прямо пророк. Из малых, правда. Нихт зер кляйне, но все же", - так темнел Даниил...

Да, мне есть чем гордиться: я никому не должен и сам прошу только об одном - Господи, не дай опять проснуться с мутной головой!

ГОСПОДИ, ОСВЕТЛИ МОЮ ПАМЯТЬ!

Я помню чересчур много. Я помню почти все. Я помню, как Влад-господарь смотрел на копье, летящее в грудь - я помню, как я смотрел на копье, прорвавшее мне грудь. Я помню, как Влад умывался одиноким лучом, просочившимся сквозь решетку оконца - я помню, как я не мог упиться лучом, пролившимся в оконце. Я помню, как маленький Владичек сорвался с седла, и Милош вздыбил коня: "Весь народ или единый нарожденный!" - и как мы помчались сквозь чащу, и белые волки бросались на тропу, в горло янычарам, захлебнувшимся погоней и кровью, и Владичек, чуткий волчонок, шептал сквозь всю стаю: "Владу слава!" - и разъяренная стая выстремлялась из-под его ладони. Я помню, как Марица плакала у бойницы, глядя на турецкие пищали, харкающие огнем: "Умрем! Навсегда вместе!" - и как я прикорнул к хрупкому плечику: "Вот и открылась правда, радуница моя! Не веруешь в мою власть!" и визжащий комок обмяк меж камней у подножия башни, у ног мусульман, и все бабки Валахии отмаливали Марицу, сгинувшую от любви. В Константинополе, в Храме Пресветлой Софии сельджуки вспарывали животы монашкам-черницам, а белокурый Радо, уже не светлец, а светлянка, вцеловывал брызжущий белесым соком стебель и выгибал спинку Магомету Завоевателю: "Прости его, господин! Драконье отродье не изведало любви!" - и я ускользал из-под стражи, бежал к Храму Пресветлой Софии, где корчились на колах патриарх и митрополиты. Я отнял у серба, чалмленого серба, серба, обрезанного в янычары - я вырвал из крючковатых рук беленького волчоночка, и Хорт с тех пор не отступал от стопы господаря, и вслед за Хортом мчались в атаку кони драгонитов, ордена черных крылатых плащей, и турки скашивались клыкастой молнией, и задыхались: "Сам Дракула на нас!". А Матьяш Ворон бросил нас под Вышеградом, венгры в Буде причащались и пили Кровь Христову, а мы, прорываясь к шатру Магомета, вгрызались туркам в шейные вены, а Стефан Молдавский не перешел Карпат, а рыцари Папы нежились в мечтах о Пресвятой Деве, а Иван Иванович все платил оброк крымчанам, и все зеленые знамена магометан сошлись к предгорьям Карпат, а Радо Красавец выпячивал бедра ишанам. Да, у Храма Пресветлой Софии корчились на колах патриарх и митрополиты, и у ворот Тырговиште Магомет застонал, отвернув глаза: "Я справлюсь с валахами. Я не справлюсь с этим человеком", - а вкруг стен Тырговиште славили Влада Колосажателя раззявленные рты, обжитые мухами, и мы, Влад Третий, не пустили турок ни в Молдавию, ни в Литву, ни к немцам, ни к русским, о Карпаты разбилось зеленое море, и разъяренный Ворон осудил нас на пятнадцать лет, и дед Владислав пишет белые буквы на белых листах, и Милош морщится: "Да ты это в учебниках румынской истории вычитал!". Да, может быть и вычитал, но рыжая венгерочка принесла мне крест, рыжая София прошептала сквозь решетку: "Я не хочу достаться ни Данештам, ни Ягайлам", - и зеленые глаза благословили меня против зеленых знамен, и от свадебного стола взмыли драгониты в черных крылатых плащах, и маленькая католичка молила Богоматерь за Влада, Владова сына, и Дракула насмешливо смотрел на копье, летящее в грудь.