Тайный меридиан - [137]

Ночи тоже не приносили облегчения. Пилото прощался с Коем и Танжер и запирался в носовой каюте, а они, усталые, пропахшие потом и морской сон лью, отправлялись в одну из кормовых кают. Они не разговаривали, они кидались друг к другу с какой-то неестественной стремительностью, соединяясь резко, быстро, грубо, без слов. Кою все время хотелось остановить мгновение, крепко обхватить ее, заключить ее в пространстве между собой и переборкой и хотя бы ненадолго овладеть ее телом и умом. Но она сопротивлялась, ускользала, старалась, чтобы все поскорее кончилось, отдавая ему лишь тело, мыслями оставаясь в недостижимом далеке. Иной раз, когда вдруг сбивался ритм ее ускоренного дыхания, когда обнаженные бедра ее с силой обхватывали его, ему казалось, что наконец она принадлежит ему. Уткнувшись губами ей в грудь или шею, чувствуя, как сильно пульсирует кровь в ее жилах, он крепко держал ее, прижимая запястья к постели, и входил, входил в нее так глубоко, словно хотел добраться до самого сердца, чтобы и оно стало столь же нежным, как горячее влажное лоно. Но она отступала, стремилась выскользнуть из его объятий, и даже когда, казалось, оказывалась в полном плену, она не сдавалась, не давала ему проникнуть в ту главную, необходимую ему мысль. Блестящие непроницаемые глаза ее смотрели прямо на него, но не видели ни Коя, ни «Карпанты», ни моря, в них было лишь тайное проклятье тьмы и одиночества. Тогда рот ее раскрывался, она кричала тем же криком, что и женщина на рисунке, который Кой случайно обнаружил, кричала беззвучным криком, который отдавался в глубинах его существа самым мучительным оскорблением, какое только можно вообразить. Эта молчаливая жалоба перетекала в его жилы, он кусал себе губы, чтобы подавить тоску, заливавшую его легкие; он словно бы тонул, захлебываясь в море густой печали. Ему хотелось плакать, плакать по-детски, взахлеб, он сознавал свое бессилие: не ему обогреть окоченевшую от холода такого одиночества женщину. Кто он такой, в конце концов?

Прочел несколько книжек, ходил по морям несколько лет, обладал несколькими женщинами, вот и все; он был уверен, что не знает, как найти нужные слова, что делать, и даже молчание свое считал грубым, бестактным. И все же он отдал бы жизнь, чтобы проникнуть в самую ее суть, снять покровы плоти и со всею нежностью, на какую он только способен, неспешно и ласково, слой за слоем снимать языком с ее души ту мучительную, злокачественную коросту, что наросла там за сотни лет и миллионы женских жизней на бесчисленных ранах и ссадинах, нанесенных миллионами мужчин. И потому каждый раз после того, как ее тело замирало, пройдя высшую точку наслаждения, Кой все еще медлил, забывая о себе; однако у нее дыхание выравнивалось, тело пребывало в полном покое, и его пронзала мучительная боль отчаяния; но весь он, каждая клетка тела, вся его кровь, вся память знали, что на всем белом свете больше, чем ее, он не любит никого и ничто. Но она уже ушла, ушла слишком далеко, и там, куда она ушла, ему места не было; лишь на миг он вторгся в ее владения, и для нее это лишь случайный эпизод. С горечью он думал, что все так и кончится – не гром грянет, а едва слышный вздох сорвется с губ. В эти минуты полного безразличия, наступавшие с неотвратимостью приговора, все в ней умирало; все исчезало, как наваждение, когда сердце ее начинало биться ровно, как обычно. Обнаженной кожей Кой снова чувствовал дуновение холода из открытого в ночь иллюминатора; этот холод, как библейское проклятие, поднимался из морских глубин. Отчаяние его было, как мраморная плита – непроницаемое, отполированное до полного совершенства, без единой щербинки надежды. Ужасающе неподвижное Саргассово море, свернутая в рулон сферическая карта с географическими названиями, какие умели давать только древние мореплаватели: мыс Разочарований, впадина Одиночества, залив Горечи, остров Спаси нас. Господи… Перед тем, как повернуться спиной, она его целовала, и он, глядя в потолок и положив руку на обнаженное бедро спящей женщины, испытывал то ненависть к этому последнему поцелую, то презрение к самому себе. Уставившись в темноту, он слушал, как тихо плещется вода о корпус «Карпанты» и посвистывает в ее снастях ветер, и думал, что нигде и никогда не существовало карты, которая помогла бы мужчине в путешествии к душе женщины. А еще он знал, что Танжер уйдет из его жизни, но познать ее ему не суждено.

Как раз в эти дни они снова дали о себе знать. Танжер позвонила мне из ресторана «Пес Рохо» на мысе Палое и попросила, чтобы я помог ей с расчетами, так как у нее получается, что погрешность в восточном направлении на полмили больше. Я подтвердил ее правоту и поинтересовался, как идет работа, она ответила, что все, дескать, хорошо, большое спасибо, скоро она позвонит и расскажет подробно. Подробностей мне, однако, пришлось ждать недели две, да и узнал я их из газет, но когда узнал, то почувствовал себя идиотом, а идиотами были почти все действующие лица этой истории. Но не будем предвосхищать события. Танжер звонила мне в полдень, когда «Карпанта» встала у пирса бывшей рыбацкой деревушки, ныне превратившейся в туристический комплекс. Циклон над Атлантикой оставался на прежнем месте, и над всеми параллелями и меридианами Иберийского полуострова сияло солнце. Барометр стоял высоко, стрелка не пересекала опасной вертикальной черты, не уходила влево; но именно это, как ни странно, привело их в маленький порт, расположенный в черной бухте, испещренной выступающими над поверхностью воды скалами; над бухтой возвышался маяк, стоявший на отдельной, выступающей в море скале. Утром из-за жары вдали высоко в небе начали образовываться кучевые облака, потом соединились в одну угрожающе темную тучу. Ветер, узлов двенадцать – пятнадцать, вроде бы дул как раз в сторону тучи, но Кой понял, что если туча станет разрастаться, то когда она окажется над их головами, с противоположной стороны на них понесется шквал. Пилото, прищурившись, от чего морщины в уголках глаз стали глубже, смотрел в том же направлении, и двум морякам достаточно было обменяться взглядом, чтобы понять друг друга.