Тайные учения Тибета - [108]

Александра Давид-Ниэль

Глава I

Определение тибетской мистики

Дать жителям Запада совершенно ясное и полное представление о тибетском мистицизме почти невозможно. Между различными религиозными и философскими концепциями, которые они воспринимают, и теми, которые служат основой для медитаций отшельников «Земли Снегов», существует глубокая пропасть. Само слово «мистицизм», которое я использовала в предыдущей книге и которое я буду продолжать использовать в этой, поскольку не могу найти ничего лучшего, говоря о Тибете, следует понимать в некотором смысле совершенно иначе, чем мы привыкли это делать.

На Западе мистик — это благочестивый человек, более совершенный, весьма одаренный, но всегда, по существу, верующий в Бога, его преданный поклонник.

Напротив, многие восточные люди сочтут тибетского мистика атеистом. Однако, если мы решили так его называть, мы не должны приписывать этому термину те чувства и идеи, которые этим словом обозначают в странах Запада.

В христианских странах атеист в течение всех предшествующих веков был редким исключением, своего рода бесноватым, случайно затесавшимся в плотные ряды верующих. Даже в наши дни многие из нас представляют его этаким мятежником, противником Веры и Религии, с театральными проявлениями опровержения и вызова. Ничего подобного вы не увидите на Тибете, где никогда не господствовала идея относительно Бога как высшего существа.

Среди многочисленных божеств ламаистского пантеона нет того, кто занимал бы роль вечного всемогущего Существа, создателя мира. Эти божества относятся к одной из шести разновидностей сознательных существ, признаваемых массовой верой. Их обиталища далеко не всегда располагаются за пределами нашей земли. Кроме того, когда их обычное местопребывание находится в других областях пространства, то, согласно представлениям тибетцев, они находятся достаточно близко к земле, что позволяет богам при каждом удобном случае вмешиваться в дела людей. Таким образом, благоразумие подсказывает тибетцам жить, поддерживая с наименее важными из этих богов доброжелательные, добрососедские отношения, добиваться покровительства более мощных и милосердия или нейтралитета злых, и даже пытаться сопротивляться им.

Эта религия, замешанная на обмене добрыми услугами, на доказательствах уважения и хитростях, достойных укротителя льва, не имеет ничего общего с любовью, которая воспламеняет души некоторых христианских святых, и еще меньше со страстными порывами — так быстро трансформирующимися в чувственность — присущими определенным бхакти Индии.

Сформировавшись в подобной среде, возвысившись над ней, но сохраняя в себе черты, которые она оставила в его натуре, тибетец, склонный к созерцательности, не уступает сентиментальному импульсу, когда оставляет общество людей и уединяется в пустыне. Еще в меньшей степени он полагает, что жертвует чем-то, совершая подобный шаг.

В отличие от человека Запада, который нередко уходит в монастырь, мучительно разорвав свои самые глубокие привязанности, с заплаканным лицом, мучительно отрывая себя от того, что он все еще определяет как «блага» этого мира, тибетский отшельник, как и индусский саньясин, рассматривает отказ от мира как счастливое избавление.

Буддистские тексты содержат множество пассажей, описывающих подобные настроения:

«Домашняя жизнь — строгое рабство, свобода заключается в оставлении дома».

«В глазах Татхагат [7] блеск короля — не больше чем плевок или пятнышко пыли».

«Одинокие деревья полны очарования. Те, кто освобожден, восхищаются тем, что не привлекает толпу».

Никакой «экстаз» не ждет трезвого мыслителя в его отшельнической хижине или пещере, среди необъятного тибетского одиночества. Он сам может погрузить себя в экстаз. Внимание к своим мыслям в процессе самоанализа будет держать его в состоянии внимательной неподвижности, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, отбрасывая собственное функционирование по мере того, как оно обнаруживает свою недостоверность, пока наконец не наступит время, когда любое умозаключение [8] прекратится и заменится прямым восприятием.

Тогда бури, возникшие из-за теорий, созданных мыслями и предположениями, успокаиваются, океан сознания становится спокойным и гладким, без единой морщинки на ровной зеркальной поверхности. В этом безупречно гладком зеркале все отображается без малейшего искажения [9], и это — отправная точка ряда состояний, которые не происходят ни в обычном, ни в бессознательном состоянии. Это — вход в сферу, отличную от той, в которой мы обычно находимся, и следовательно, после некоторого числа оговорок относительно значения термина, мы можем говорить о тибетской «мистике».

Вне зависимости от их цели, самая поразительная особенность тибетских мистиков — их смелость и исключительно нетерпеливое желание попробовать свои силы в преодолении духовных препятствий или тайных противников. Похоже, что их поддерживает дух приключений и, если можно воспользоваться этим термином, я хотела бы называть их «духовными спортсменами».

Действительно, это странное название подходит им лучше, чем какое-либо другое. О какой бы ветви мистицизма ни шла речь, этот путь трудный и рискованный. Спортивный азарт, с которым они воспринимают эту борьбу, отнюдь не является обычным религиозным рвением и по этой причине заслуживает нашего внимания.