Тайны Питтсбурга - [62]

Ты, наверное, думаешь, что я злюсь на тебя, и ты прав. Я в ярости. Так со мной еще никто не поступал. Разное было, но чтобы так странно и ужасно… Арт, я была так близка тебе, мы занимались сексом так страстно и говорили друг с другом так откровенно, как только могут это делать мужчина и женщина. Ты должен знать, что нынешние твои поступки вызывают во мне глубокое отвращение.

В моей памяти все время всплывает миллион песен «Супримс» (и не смей считать это глупостью!). «Остановись во имя любви» и тому подобное. Арт, как ты можешь заниматься сексом с мужчиной? Я знаю, что ты спал с Артуром уже потому, что я знаю Артура. Он не может без секса. Как-то он сказал, что умрет если его тела не будут касаться мужские руки. Я точно помню это его высказывание.

Ах, как ты мог? Это так неестественно! Так неправильно, если вдуматься. Я хочу сказать: вдуматься по-настоящему, все взвесить. Разве это не нелепость? Во всем мире существует только одно место для твоего пениса, и оно внутри меня. Впрочем, это сейчас уже неважно. Я давно уже поняла, что ты каким-то образом зациклен на своей матери, но не думала, что это может быть настолько серьезно. Поверь моим словам, Арт, потому что ты мне глубоко небезразличен. Тебе скоро понадобится помощь, и еще как (опытного психиатра).

Я все еще люблю тебя, но видеть больше не смогу. Ты говоришь, что любишь меня но, пока ты встречаешься с Артуром, это не может быть правдой. Ты даже не понимаешь, как это меня расстраивает. Ты должен знать (уверена, что говорила тебе), что я не в первый раз влюбляюсь в слабого мужчину, который в итоге оказывается гомосексуалистом. Это ужасно. Ты тратишь уйму времени, стараясь защитить — не ревновать, нет, а уберечь — любимого мужчину от посягательств других женщин, чьи притязания, в конце концов, нормальны, а сюрпризы подкрадываются со спины. Это хуже всего.

Не звони мне больше, дорогой. Я люблю тебя. Надеюсь, что ты найдешь свое счастье. Прости за письмо. Я никогда не смогла бы сказать тебе это лично. Так будет легче. Позвони как-нибудь позже, может через пару лет. Когда все пройдет.

ФЛОКС

— Пошли посидим на крыльце, — предложил Кливленд, показывая в сторону двери указательным пальцем, на который была надета оливка без косточки. Кусок сыра в его сэндвиче толщиной был не меньше дюйма. — Тебе, похоже, не повредит свежий воздух, Бехштейн. По твоему виду не скажешь, что ты здоров.

— А? Да нет, нет. Так просто.

— А, ну раз просто, тогда другое дело.

— У меня выдался чертовски плохой вечер.

Мы сели на потрескавшиеся ступени, и я всерьез задумался, не болен ли в самом деле. Было уже почти восемь вечера. Я смутно помнил, как проснулся этим утром, как выходил в гостиную и ложился на диван. Похоже, я проспал семнадцать часов. Кливленд достал из кармана книгу и бросил ее мне на колени. Это было дешевое издание Эдгара По, побывавшее в разных руках, с изображением черепа и летучей мыши на обложке.

— «Десять новелл ужаса», — прочитал я вслух.

— Я тут перечитываю великого Пи, — произнес он, набив полный рот сыра. — Когда-то я от него тащился. А еще я думал, что в прошлой жизни был им. — Он приподнял гладкую челку, чтобы продемонстрировать мне мраморно-бледное чело По. — Ф-фух! Вот что я тебе скажу, Бехштейн, — начал он, подцепляя пальцем еще одну оливку и мастерски выстреливая ею прямо себе в рот. — Дьявольский Карл Пуники оказался путевым мужиком. Смеется он, правда, натужно, и денег тратит многовато, и по спине меня треплет слишком часто, но работать с ним можно.

— Как работать?

— Боюсь тебе сказать.

— Ох.

— Так что ты натворил прошлой ночью? — спросил он, кося глазом на помятое письмо в моих руках.

Я посмотрел на него. Он бормотал и жевал одновременно, не останавливаясь, чтобы проглотить пищу. Мне показалось, что он под кайфом. Обычная сосудистая сеточка на его лице, под глазами и на носу, стала еще заметнее. Розовые глазные белки, грязные волосы. С одной стороны, мне очень хотелось все ему рассказать, но меня останавливала его отстраненность от событий, его совместные делишки с Карлом Пуники, которые были явно хуже того, что он делал для Фрэнки Бризи. К тому же я боялся, что он станет надо мной смеяться или, того хуже, разозлится. Действительно, что же я натворил прошлой ночью!

— Да, я под кайфом и пью весь день напролет. Я с трудом держусь на ногах, — буркнул он. — Ясно?

— Так ты пришел потому, что в твоем холодильнике закончилась еда?

— Точно.

— А…

— Дурило. Я не поэтому пришел. Я пришел пообщаться.

— Правда?

— Конечно. — Он протянул руку и похлопал меня по бедру. Потом выдернул письмо из моих вялых пальцев. — Плохие новости?

— Не знаю. Все так запуталось.

— Можно?

— Нет. Брось, Кливленд. — Я потянулся за письмом, но Кливленд поднял листки над головой, так что мне их было не достать. — Не может быть, чтобы ты работал на этого урода Пуники. Мне нехорошо, да и тебе не лучше…

— Я в порядке. Послушай, Бехштейн, ты расстроен, у тебя что-то случилось. На, держи. — Он протянул мне письмо, похлопав им по моему колену. — Может, расскажешь хотя бы часть того, что там понаписано?

Маленькая соседка снова и снова играла Бетховена. Лицо Кливленда приняло очень искреннее, хотя и утомленное выражение. От привычной насмешливости остался лишь легкий след.