Тайны Конторы - [43]

Дело дошло до того, что человеку со славянской внешностью стало опасно появляться на улице. Дипломат, конечно, мог не появляться — сидя в кабинете, анализируя статьи, опубликованные в местных газетах, и сочиняя бумажки в Москву, он мог сутками не покидать посольство. Разведчику же такое не дано — не та профессия. Разведчик должен ежедневно выходить в город, встречаться со своими людьми, которых в этой службе называют «контактами», узнавать последние новости, делать выводы.

Поэтому посольство ежедневно покидали и Сабиров, очень похожий на перса — особенно если он отпускал бороду, — и двое его коллег: один по национальности был туркмен, второй — армянин; в темноте, ночью в город выходил и сам Шебаршин.

Ночные походы были особенно опасные — не дай Бог в темноте наткнуться на патруль стражей революции: шансов вернуться в посольство и вообще остаться живым окажется очень мало. Риск этот был огромный, но Шебаршин рисковал, выходил в город.

В пору войны Ирана с Ираком все иранские города покрывались мраком — ни одного электрического огонька. Если где-то неожиданно вспыхивал фонарик или зажигалась свеча, то по «объектам демаскировки» тут же начинал стрелять патруль. В городе поменьше Тегерана, наверное, и обстановка была попроще, а в Тегеране было сложно.

«Каждый день проводились встречи с источниками, — вспоминает Шебаршин. — В кромешной тьме кто-то из работников выходил в замерший город, ехал по пустынным улицам, шел пешком, отыскивал заветную дверь, за которой его ждал наш помощник, или поднимал в условном месте какой-то бросовый предмет — смятую сигаретную упаковку, старый молочный пакет — и извлекал оттуда предназначенное для него сообщение. Надо было не только убедиться в отсутствии наблюдения, но и не попасть на глаза патрульным стражей исламской революции или исламских комитетов. Время было такое, что патрули сначала стреляли и лишь потом спрашивали: “Кто идет?”».

Хоть и нельзя было Шебаршину в этих условиях выходить в город, а он выходил. Правда, не всегда все получалось гладко.

Как-то ему попалась идущая навстречу персиянка — гибкая, тоненькая, с книгами в руках: явно студентка. Одетая в серую, лишенную всяких форм накидку, из-под низко надвинутого — ниже бровей — платка поблескивали темные серьезные глаза.

А Шебаршин обходил посольскую стену, разукрашенную броскими надписями: «Марг бар Брежнев», «Марг бар шурави» и так далее — неведомые авторы требовали смерти Брежневу, советскому народу, Союзу и так далее; лозунги эти, повторяющиеся, пестрящие в глазах и способные замутить сознание, нанесены краской из баллончиков: черной, красной, синей… Придет время, и пора Хомейни, прозванного в народе Бутшеканом — сокрушителем идолов, останется в прошлом, а стену придется ремонтировать. Серьезно придется ремонтировать — краска-то ядовитая, проступает сквозь цемент, не говоря уже о простой известке или другой краске — например, светлой…

А девушка все ближе и ближе — маленькая, гибкая, худенькая, не девушка, а девочка. Школьница, но в руках много тяжелых книг, школьники столько книг не носят. Поравнявшись с Шебаршиным, она негромко спросила:

— Скажите, вы из этого посольства?

— Из этого.

— Объясните тогда, почему вы — социал-империалист?

Честно говоря, Шебаршин не ожидал такого вопроса — думал, что девушка начнет спрашивать, как устроиться на учебу в Москву или в Ленинград, как вообще можно поехать в Советский Союз — ни одно, ни другое, ни третье сейчас, увы, невозможно, — и он приготовился в мягких выражениях объяснить это юной персиянке — объяснить с доброжелательной улыбкой… Улыбка эта несколько мгновений не покидала лицо Шебаршина, хотя была очень неуместна.

— Почему вы социал-империалист? — прежним негромким, очень участливым тоном поинтересовалась девушка.

— Извините, — только и нашелся, что сказать ей, Шебаршин, и девушка, прижав к себе покрепче книги, двинулась дальше.

Такие вот случайные уколы разили сильнее, чем пространные газетные выпады. Иранцы по натуре своей очень доброжелательные люди — правда, до той поры, пока их не собьют с нормального пути и не уведут в сторону деятели типа Хомейни (а таких деятелей в Иране во все времена хватало с избытком).

Одной из главных ценностей для иранцев всегда являлась и является семья. В семье они получают воспитание, родители для них — святое понятие, особенно матери, никогда иранцы не будут громко говорить или смеяться при посторонних, не начнут выказывать обиду, даже если будут очень обижены. Не обращаются друг к другу на «ты» — только на «вы», и только так. Шебаршин наблюдал однажды, как два иранца отчаянно ссорились друг с другом, дело дошло почти до драки, оба размахивали кулаками, но обращались они один к другому на «вы». Было немного смешно и одновременно грустно, но что было, то было.

Если иранец повстречается с кем-то на дороге, то обязательно пропустит, независимо от того, на колесах он находится или на своих двоих топает в ближайшую лавку за керосином. Иранец никогда не сделает так, чтобы кому-то было неудобно, обязательно склонит голову перед человеком, старшим по возрасту — старших здесь почитают также, как и родителей.