Тайны Истон-Холла - [65]

Лучше бы мистер Конолли смотрел куда-нибудь еще. На дворецкого, остановившегося на пороге, на графин с водой, на чайные чашки (стакан мне не дают, хотя я много раз просила). На что угодно, только не на меня.

— Как самочувствие? — начинает мистер Конолли.

— Превосходное, сэр, — отвечаю я.

— Не возражаете, мадам, — продолжает он, — если я задам вам один-два вопроса?

— Попробую ответить, сэр.

Но отвечать мистеру Конолли я не собираюсь. Он все еще поглаживает мою руку и смотрит мне в глаза. И ведет себя неприлично.

— Как долго царствует нынешняя королева?

— Лет десять. Или сто. Уверена, что сама королева знает, если у кого имеются сомнения.

— Если бы я отправился из Лондона в Бристоль, через какие графства мне бы пришлось проехать?

— Знаете, сэр, я бы лично полетела на воздушном шаре. Говорят, это самый приятный способ передвижения.

Сейчас я чувствую себя увереннее, чем при прежних встречах с мистером Конолли, который еще некоторое время продолжает в том же духе. В конце концов он отводит глаза, убирает от меня свои мягкие руки и тонкие ножки и закрывает за собой дверь. Под колесами экипажа скоро начинает скрипеть гравий подъездной дорожки.

Я — Изабель Айрленд.

Мне двадцать семь лет.

Королева правит двадцать восемь лет.

Если бы я отправилась из Лондона в Бристоль, мне пришлось бы проехать через графства Беркшир, Оксфордшир и Глостершир.

Американская Конфедерация состоит из тринадцати южных штатов.[24]

Принц-консорт умер четыре года назад.

Как мое самочувствие? Увы, я чувствую себя совершенно одинокой.

Разговор с моим опекуном мистером Дикси.

— Вам есть чем занять себя, мадам? Может быть, что-нибудь нужно?

— Мне бы очень хотелось прочитать роман мисс Бронте «Агнес Грей», — сказала я, чтобы испытать его.

— По-моему, есть такой в библиотеке. Рэнделл принесет вам книгу. А если говорить не о чтении?

— О да, сэр. Мне очень не хватает людей.

На сей раз он промолчал. Книгу приносят вместе с ужином. Я набрасываюсь на нее с не меньшей жадностью, чем на еду.

Папа ненавидел праздность. Если он заставал меня в гостиной сидящей с ногами на диване, он говорил: «Пошли-ка, мисс, погуляем в саду, а еще лучше попроси меня принести из кабинета подставку (на ней папа обычно делал рисунки, перед тем как передать их граверу)». Поэтому я всегда стараюсь чем-нибудь себя занять. Я читаю книгу. Я штопаю одежду, когда в этом есть нужда. Я изучаю свою ситуацию. «Попадая в новое место, — говаривал папа, — всегда начинай с его инвентаризации». Это я и сделала. Итак…

В моем распоряжении две комнаты: одна — гостиная, другая — спальня.

Площадь гостиной — двадцать четыре на восемнадцать футов, спальни — четырнадцать на девять.

Диван — шесть футов в длину, два в ширину; письменный стол — четыре на три, обеденный — то же самое.

Завтрак мне приносят в восемь, обед — в час, ужин — в семь вечера.

Я читаю книгу. Я штопаю одежду. Я изучаю свою ситуацию.

Мы с папой часто говорили о мужчине, за которого мне предстоит выйти замуж.

«Это будет сельский архидьякон, — говорил папа, — и ты родишь десять детей, и будешь вести хозяйство, и готовить пудинги, и всячески преследовать ересь».

«Чушь, — возражала я, — это будет морской офицер с одной ногой и огромной подзорной трубой, который станет шокировать меня своим сквернословием; и видеть я его буду только раз в году, когда корабль станет на якорь…»

«Чушь, — в свою очередь, перебивал меня папа, — это будет профессор античной литературы в Оксфорде, и ты превратишься в синий чулок, и будешь устраивать торжественные вечера для студентов и поглядывать сверху вниз на дам, не читавших Гомера».

Думаю, папа шутил, так как боялся, что я его оставлю, и я шутила, потому что и сама боялась того же. «Увы, — говорил он, когда в церкви венчалась очередная пара, — вот вам и еще один старый джентльмен, отворачивающийся к стене и спрашивающий, куда, черт возьми, девались его шлепанцы».

«Старому джентльмену, — парировала я, — придется самому искать свои шлепанцы».

Все это было пять лет назад. И теперь всех тех, кого я любила, рядом нет, как нет такой силы на свете, которая могла бы их вернуть.

Я очень больна. Это мне твердят постоянно, и, боюсь, так оно и есть, поскольку забылось столько, что объяснить это можно только болезнью. Не то чтобы я не старалась думать, о нет, ничего похожего! Однажды я даже попыталась изложить на бумаге все, что случилось после папиной смерти, да только ничего не вышло. Ключевые моменты в памяти сохранились, это точно, только, казалось, никак не удается их ухватить и они рассеиваются в тумане, уходят в такие глубины, в какие мне никогда не проникнуть.

Вспоминаю, как папа умирал: тишину, повисшую в спальне над нами, и слугу, вбежавшего с рыданиями: «Он умер, мисс!» — и то, как я мчусь к доктору Коллинзу, который в этот момент завтракал.

Вспоминаю, как скользила по воде яхта, и лицо Генри рядом с собой — очень белое и угрюмое. И ленту на поясе — я, несмотря на все усилия, никак не могла ее развязать.

И — кажется, это было гораздо позже — женский голос, увещевающий довольно мирно: «А теперь надень шляпку». И себя, покорно ее надевающую, делающую шаг в темноту и садящуюся в кеб, который срывается с места и уносит меня неизвестно куда.