Тайны инков - [128]

Но они приготовили ловушку. Они велят своим «подданным» потребовать разрешением кости. Кецалькоатль протестует и, прибегая к собственной уловке и притворяясь согласным, убегает. Властитель и властительница Земли Мертвых тут же обращаются к своим «подданным»:

«Святые, Кецалькоатль поистине уносит драгоценные кости, Святые, сделайте ему склеп!» Тогда они сделали его для него. Кроме того, его напугал перепел, и так он свалился в склеп, споткнулся и упал без сознания. И драгоценные кости тут же поэтому были разбросаны. Тогда перепел стал клевать их. И когда Кецалькоатль пришел в себя, он зарыдал. Затем он сказал своему науалю [второму «я» духовного мира]: «Мой науаль!/Как будет с ним?» И сразу ему ответили: «Как будет с ним? Он будет погублен. Но позволь ему быть как будет».

Бирхорст замечал: «Этот печальный эпизод наглядно объясняет происхождение человеческой смертности».

Возможно, я был близок к тому, чтобы испытать свой собственный «печальный эпизод». Насколько я мог понять, этот миф был фактически идентичен мифу о Лисе и оросительной канаве. Проблема состояла в том, что уровень обмена между Мексикой и Перу, необходимый для такой идентичности, как предполагается, не имел места.

В центре обоих мифов находится точка декабрьского солнцестояния в звездах. Этот факт в ацтекской версии выражается не только путешествием Кецалькоатля к воротам на землю усопших, но также тем фактом, что для того, чтобы войти туда, надо было проявить способность унести панцирь раковины, символ положения солнца в звездах в декабрьское солнцестояние. Аналогичным образом в центре интереса уарочирийского мифа о «Лисе и Ирригации Бригаде» находится гелиакический восход небесной Лисы в декабрьское солнцестояние. Далее, подобно Лисе, Кецалькоатль пытается «подняться». В случае с Лисой этот подъем находится на горе. В случае с Кецалькоатлем он предполагает попытку возвратиться на землю богов. Для Ацтеков, как и с Олимпами у бесчисленного множества других народов, высшее божество обитало «на вершине Омейокана», на тринадцатом и самом высоком небе.

Таким образом, в обоих рассказах образы включают «попытку» установить колюр солнцестояния, связывая вход на землю усопших с землей богов, и эти попытки завершаются «неудачей». Неспособность Кецалькоатля подняться с драгоценными костями означает, что связи между землей богов и землей усопших были разорваны. Поэтому временные рамки, описываемые мифом, выглядят идентичными временным рамкам уарочирийского предания, а именно после «потопа», когда Лиса «упала», а мост на землю богов через Млечный Путь в июньское солнцестояние был разрушен. Мы избежали длинного отступления, чтобы установить вопрос о дате, благодаря наличию письменных летописей в Мезоамерике. Согласно Бирхорсту, «история Кецалькоатля охватывает годы 1 Тростника (850 год н. э.) через 1 Тростник (902 год н. э.)…». Это — та же самая дата, которая указывается в андской версии. (Смотри рисунки 9.1 и 9.2.)

На этом «морфологические» сходства мифов кончаются, уступая место идентичности особенного, идиоматического выражения. Хотя и правильно говорить, что использование технического языка мифологии в повестях будет часто прилагать усилия для описания колюра солнцестояния в какую-то эпоху, они делают это в рамках идиоматических разновидностей местной версии данного языка. В рассматриваемом случае расстояние в 4,500 мили и предполагаемое отсутствие контактов между инками и ацтеками не достаточны для того, чтобы отмахнуться от присутствия перепела/ льюту.

Подобно Лисе, Кецалькоатль падает, когда его спугнул вспорхнувший перепел. Здесь Бирхорст выдвигает решающее замечание об идентичности «подданных» властителя и властительницы Миктлана, то есть «Святых», которым поручено сделать «склеп» для Кецалькоатля: «склеп — это мотив, заимствованный из мифов об Уране, где он обычно связан с ревностными охранниками звездами, которые пытаются захватить солнце или утреннюю звезду, чтобы предотвратить их восход»[112].

Именно это действие всех звезд — «Святых», взятых вместе, и неожиданный полет перепела сводят на нет попытки Кецалькоатля установить небесный колюр, связывающий три мира. Как и в уарочирийской версии, здесь пума, змея и «птицы каждого вида» — то есть все звезды — «впадают в волнение» после того, как улетает льюту. Однако в ацтекском случае звезды теперь «ревнивы», пагубны. И препятствуют они восходу не физического солнца, а Солнца Четвертого Века, когда оба потока Млечного Пути восходят вместе с солнцами солнцестояний.

Что касается астрономической идентичности ацтекского перепела, то, по крайней мере, определенно то, что перепел, подобно андскому льюту, понимался в Мезоамерике как средство для выражения смещений вследствие прецессии в положении Млечного Пути. Эти сведения содержатся в майяском «Кусебе», мрачной книге апокалиптического пророчества, созданной в колониальный период: «…усевшись стаей, перепела будут громко кричать с ветки сейбы [дерева]…». Бирхорст пересказывает этот отрывок следующим образом: «Роящиеся подобно бесчисленным душам преисподней, злые птицы смерти прилетают, чтобы навалиться на сейбу, то есть древо жизни…». Благодаря работе Линды Шеле ныне хорошо известно, что образ дерева сейбы, земное проявление древа жизни, относится, на уровне астрономии, к Млечному Пути. Образ перепела на древе жизни — это образ дестабилизации, как может судить всякий, кто наблюдал неловкое поведение перепела в полете и его попытку приземлиться.