Тайное имя — ЙХВХ - [46]

— Я не пойду через Рафиах. Слишком много бедуинов, слишком много патрулей, слишком много колодцев. Есть другая возможность. Доберусь до Маана, дождусь поезда из Медины и пристану к паломникам, возвращающимся в Египет.

— Но они идут пешком… — Арон подошел к карте, — двести миль по пустыне.

— С некоторых пор я больше доверяю своим ногам, чем верблюдам.

— Решай сам.

— Я уже решил. Было бы смешно повстречать Алекса в кабинете О’Рейли.

— Это исключено, — сказал Арон с той же невозмутимостью, с какой разорвал телеграмму от Неджмие. — В Мелилье[87] выяснится, что с оттоманским паспортом его никто не пустит на корабль, плывущий в Александрию.

Если ангелы — роботы Бога, то Арон был роботом целесообразности. По отношению к Александру это, безусловно, было коварством. Цинический обман и комедия, в которой тот — тряпичная кукла-статист. Но в рассуждении общего дела и великой цели, стоявшей перед НИЛИ, это коварство во спасение. То же самое, что сдуть пылинку, — бережно, щадя гордость Алекса, чего он (по мнению Авшалома) вовсе не заслуживал, «этот Амнон».

Интеллектуальное превосходство Арона было пугающим. Авшалом предостерегал себя: «Ты ему не брат и никто. Даже в шурья не вышел. Он миндальничать с тобой не будет, у нас без церемоний».

Одного не доставало Арону: «низкого опыта». Алекс, тот сразу догадался: в истории с патрулем виной всему пышнобедрая Анитра. То-то приходится теперь за семь верст киселя хлебать — идти через Маан. Для бедуина «честь» производное от «месть», а не наоборот. Бедуины народ бесчестный, но дьявольски мстительный. Кто зачерпнул из чужого колодца, ему лучше обходить этот колодец за тридевять верст.

Железнодорожная станция в пыльном Маане, позабытом Аллахом городишке, — сколь бы рьяно его жители ни напоминали Всевышнему о себе. Они этим только и занимались со времен Набатейского царства: буянили, терроризировали власть и друг друга. В один прекрасный день Лоуренс спустит на Маан аравийские племена, что станет головной болью для трехглавого османского Цербера. Но этот день еще не наступил. Маан — это полторы тысячи обездоленных ваххабитов да турецкий гарнизон, солдаты которого, прежде чем зажмуриться и выстрелить, долго вскидывали ружья. Ежедневно в зульхиджа (время пилигримов в Мекку) пять вагонов, забитых по самые окна и двери и еще снаружи обмазанных человеческим веществом, курсировали между Мединой и станцией «Вылезайка». За ней начинался двухсотпятидесятикилометровый марш, участники которого будут посмертно вознаграждены райскими прохладами в обществе семидесяти дев каждый. Счастливцы!

Авшалом смешался с толпой правоверных. Он не уступал им в выносливости и превосходил их в знании аятай (стихов). Среди этих темных ремесленников, мелких торговцев он смотрелся шейхом — не было только луны на небе, чтоб им плениться. Обещанный правоверным серпик, и тот медлил прорезаться.

Глядя, как готовятся под синайским небом ко сну совершившие хадж: выкапывают ложе-ложбинку, закатывают себя в саван верблюжьего плаща и так спят, — Авшалом вспомнил праведников других тысячелетий. Сорок лет бродившие в этих же краях, они на Девятое аба копали себе могилы, ложились в них и ждали. И кто не умирал, у того из пупка выползал червь, заползал ему в рот, это значило, что грех его прощен. Не иначе как автор этого мидраша хотел сказать, что у праведников глисты выходят из пупка.

Авшалом не любил Бога живого. Бог Елисейских Полей — он звался Радамант — был приятней во всех отношениях. Но Радамант побрезговал отпрыском Лелика Файнберга и Фани Белкинд, раввинской дочери. А безбожным еврею оставаться никак нельзя. Пришлось довольствоваться тем, что Бог ему послал, — Палестиной.

На пятый день Авшалом увидал канал, а вскоре и пеший патруль — солдат пехотного новозеландского полка, дислоцированного в окрестностях Исмаилии. А теперь представим себе, как от толпы возвращающихся с богомолья отделился человек, внешне не отличимый от остальных, и обратился к новозеландцу с двумя уголками на рукаве, проделавшему, быть может, только ради этой эпизодической роли, двенадцать тысяч морских миль, от Окленда до Александрии, — к какому-нибудь потомку Билла Сайкса по боковой линии.

— Капрал, у меня спешное донесение майору О’Рейли в Эль-Кантаре, сирийское бюро, — и дальше несколько фраз по-французски. До сих пор этот язык капрал слышал лишь однажды, в публичном доме. Тем не менее у него хватило мозгов попридержать свой унтерский апломб, и спустя два часа Авшалом в костюме Лоуренса Аравийского входил в кабинет О 'Рейли. На майора пахнуло семидневным переходом через Синайскую пустыню.

Работавший за конторкой, он поднял глаза. Затем поднял брови. Затем поднялся сам. Узнал. Они уже встречались в феврале. Положительно в этом юноше было что-то от Даниэля Деронды. В прошлый раз, рискуя жизнью, он передал свидетельство турецкого офицера-еврея о зверствах, чинимых над армянами.

О’Рейли испытывал симпатию к колонистам в Палестине. Некто, чьей дружбой он гордился, писатель, много старший его, знаменитый охотник, тоже ирландец, тоже католик, в этой войне командовал первым, по сути говоря, подразделением ЦАХАЛа — Армии обороны Израиля