Тайное имя — ЙХВХ - [30]

— Еще что-нибудь угодно ханым-эфенди?

Грохот близкой стройки стих. Наступил час, когда рабочие оставляют орудия труда в тачке, их руки и наши уши отдыхают до утра, — час, когда рыжая телица становится серой.

Сарра не стала зажигать свет, сидела в полумраке, вскоре обещавшем стать полным, и ждала. Она была угловатой, в отличие от сестры, могла показаться коренастой, хотя была узка в кости. У нее старинное лицо женщин Северного Реннесанса, которых хочется расцеловать в щеки. Рыжеватые с золотым отливом волосы. Голубые непритязательные глаза, не притязавшие на расхожую средиземноморскую сладость. Вроде бы ничего особенного, но тем сильней власть над имевшими неосторожность однажды на себе ее испытать.

Аккуратный стук в дверь.

— Саидати, вас спрашивают. Иностранный офицер. Он рядом. Можно ему войти?

— Нужно! Войдите, обер-лейтенант. Я не ждала, что вы так скоро. Можете оставаться. Скоро совсем стемнеет, тогда я смогу одеться при вас.

Она говорила тоном, словно «повода не дала и не дает» и всего того, что было в поезде, — не было. Калиш не понимал, как себя вести.

— Я беспокоился за вас. После этой, с позволения выразиться, непозволительной сцены…

Она перебила:

— Чтобы та армянка не являлась мне по ночам, я приняла решение… — нет чтоб сказать: я приняла ванну. — Приняла решение… неважно. Я вам благодарна. К тому же вы — еврей. Вы мой брат, и это доказали. Можешь все… Сарра меня зовут.

Калиш в замешательстве. Слишком уж доступна? Или наоборот: неприступна… то есть всегда была неприступна, вот почему все так… то есть все не так… Потому что для нее то, что сейчас, это немыслимое, исключительное. По исключительным обстоятельствам, в которых он повел себя рыцарем. Дама воздает его рыцарственности на свой лад, возможный только для дамы. Да! Кто посмеет сказать, что поручик Калиш не достоин медали «За храбрость» и именного портсигара? Естественно без слов пасть в объятья друг друга влюбленными до полусмерти.

Помнится, темнота не только сестра стыдливости. Она средство ее преодолеть — да и много чего еще сделать. Но в любом случае, «пасть друг другу в объятья» это дать пасть занавесу и объявить антракт.

— Воды, — сказала она в дверь.

Ужинали в кафе «Риц». Пример того, как имя, ставшее нарицательным в европейских кварталах (при случае поясняли: «местное кафе Риц»), берется в собственность по второму кругу, вновь становясь названием.

Всю дорогу — это в Сальхии, в полутора милях от города — Калиш не сводил с нее влюбленных глаз, прозревавших в темноте то ирреальное, что, подобно вампиру, живет лишь по ночам и лишь в воображении жертвы.

— Слева наша военная миссия и там же, во дворце вали, резиденция Джемаль-паши. Отсюда не видно.

Коляска остановилась перед вывеской «Риц», составленной из газовых рожков.

— Я не одета, — заметила Сарра.

— Мой мундир заменит тебе вечернее платье, медаль на моей груди будет твоим брильянтом, — он опьянел от восторга: «Сарра, жизнь моя, я нашел тебя». Сейчас весь цвет австрийского воинства увидит их вместе.

Так и произошло. Не успел метрдотель усадить их, как к столу приблизился обладатель августейших бакенбард, благодаря которым, впрочем, мог сойти и за швейцара — в зависимости от того, на чьей ты стороне в этой мясорубке — европейской культуры или европейской цивилизации.

— Герр оберст, позвольте вам представить… — о! ужасный конфуз: сказать «Сарру»? Так представляют милашек, которые задирают ноги выше головы под Оффенбаха. Сарра спасла положение.

— Фрау Авраам, — она протянула руку. — Я в дороге, не переоделась. Мой багаж уже в Хайфе.

— Я слышал про инцидент в поезде. Это абсолютно естественно, что австрийский офицер оказал покровительство даме. Аб-со-лют-но. Не хочу вам мешать. Венский шницель не рекомендую. Теленок, из которого его готовят, зажился на этом свете.

Оберст удалился, подтягивая ногу, — олицетворенная Дунайская монархия на излете (мы еще положим к ее надгробью белые лилии — белые лилии на белый мрамор, поблескивающий от тихих слез многих).

Кремовые стены, белые завитушки, крахмальные скатерти, пара бронзовых ню, грациозно державших матовые абажуры, — и ты в Париже. Сложнее с лицами. Фрак сделал из Ататюрка европейца не более, чем маскарад помог амаликитянам разбить Израиль[63].

— А я бы как раз взяла шницель по-венски.

— Во французском ресторане? Помилуй, — Калиш покосился в сторону начальства: в этом был бы вызов.

Его командир ужинал в обществе Джавад-паши и его супруги, дамы, каких можно было встретить на приеме в «Ор Ахаим» в Галате, — с забором из перьев позади открытой шеи. Джавад-паша — личный секретарь Джемаль-паши по связям с европейскими державами.

— Старик из тех, кому надо, чтобы было, как в Пратере. Попробуй лучше специальность дома.

Официант положил перед ними карту вин: мозельские, рейнские, венгерские.

— Французских больше не найдешь. Нет, смотри-ка, «Барон де Ротшильд».

— Это не французское, — голос у нее задрожал.

— Сарра, любимая, что ты?

— Так. Тебе его незачем пить. Пива!

— Дё бьер, — кивнул официант.

— Нет, — сказала она, — мне лимонаду.

Калиш не понимал, что произошло, чем провинился.

— Ты хотела венский шницель?