Тайная жизнь пчел - [22]

— Вы Августа Боутрайт?

— Нет, я Июна Боутрайт, — сказала она, ощупывая глазами швы на лбу Розалин. — Августа Боутрайт — моя сестра. Вы пришли к ней?

Я кивнула, и тут появилась еще одна женщина, с босыми ногами. На ней было платье без рукавов в зелено-белую полоску, а из головы во все стороны торчали коротенькие косички.

— Я Мая Боутрайт, — сказала она. — Я тоже сестра Августы. — Она улыбнулась нам странной улыбкой, такой, от которой становится ясно, что человек перед тобой — не вполне нормален.

Хотелось, чтобы Июна со своим кнутом под мышкой тоже нам улыбнулась, но вместо этого на ее лице читалось раздражение.

— Августа вас ждет? — спросила она, обращаясь к Розалин.

Розалин, естественно, тут же начала выкладывать все начистоту:

— Нет, понимаете, у Лили есть эта картинка… Я немедленно вмешалась:

— Я видела в магазине банку с медом, и продавец сказал…

— Так вы пришли за медом. Так бы сразу и говорили. Пройдите в гостиную. Я позову Августу.

Я одарила Розалин красноречивым взглядом: Ты с ума сошла? Не вздумай рассказывать им о картинке. Что нам было необходимо, так это правдивая легенда.

У некоторых людей есть шестое чувство. Я считаю, что принадлежу к таким людям, поскольку, как только ступила в дом, я почувствовала дрожь по всему телу, ток, который поднялся по спине, спустился по рукам и заставил пульсировать мои пальцы. Я словно бы испускала какие-то лучи. Тело многое узнает еще задолго до того, как мы понимаем это умом. Я спрашивала себя, что же такое знает мое тело, чего не знаю я.

Повсюду был запах мебельного воска. Кто-то прошелся воском по всей гостиной — большой комнате с отделанными бахромой коврами, старым пианино, накрытым кружевной салфеткой и плетеными креслами-качалками, застеленными шерстяными пледами. Перед каждым креслом стояла бархатная скамеечка. Бархатная. Я подошла к одной из них и погладила.

Затем я подошла к столу с откидной доской и понюхала восковую свечку, которая пахла точно так же, как и мебельный воск. Свечка стояла в подсвечнике в форме звезды, а рядом лежала наполовину собранная картинка-пазл, но пока не было понятно, что должно получиться. На столике возле окна возвышался гладиолус, поставленный в молочную бутылку с широким горлышком. Занавески были из тонкой кисеи, но не обыкновенного белого цвета, а серебристо-серого, так что свет, проходя сквозь них, приобретал дымчатый оттенок.

Представьте себе стены, на которых нет ничего, кроме зеркал. Я насчитала пять, каждое в тяжелой медной раме.

Затем я повернулась и посмотрела в сторону двери, через которую сюда вошла. Там, в углу, стояла вырезанная из дерева фигура женщины около трех футов высотой. Это была одна из тех фигур, которые в былые времена ставились на носу корабля. Она выглядела такой древней, что могла бы плавать с Колумбом на «Санта-Марии», если я что-нибудь в этом смыслю.

Она была совершенно черной, покоробившейся, как дерево, которое сплавляли, а потом высушили на солнце. Ее лицо — подробная карта штормов и путешествий, в которых она побывала. Правая рука поднята, словно указывая путь, если не считать того, что пальцы были сжаты в кулак. Это придавало фигуре внушительность, казалось, она в любой момент могла указать вам ваше место.

Хотя она и не была одета, как Мария, а также не была похожа на картинку с рекламой меда, я знала, что это именно она. На груди у нее было сердце, изображенное выцветшей красной краской, и желтый месяц, вытершийся и кривой, нарисованный там, где ее тело прежде переходило в корпус корабля. Свечка внутри высокого красного стакана бросала на скульптуру блики и сполохи. Она одновременно была и мощью и смирением. Я не знала, что думать, но то, что я чувствовала, было таким влекущим и столь огромным, словно луна вопша в мою грудь и наполнила ее до краев.

Единственное, с чем я могла это сравнить, было ощущение, которое возникло у меня однажды, когда я возвращалась из персиковой палатки и увидела, как солнце перед закатом освещает землю, поджигая верхушки сада, пока темнота сгущается под деревьями. Тишина повисла над моей головой, а красота разлилась в воздухе. Деревья были прозрачными, и я чувствовала, что могу увидеть внутри них какую-то изначальную чистоту. Моя грудь болела тогда так же, как и сейчас.

На губах скульптуры была красивая, повелевающая полуулыбка, вид которой заставил меня поднести обе руки к своему горлу. В этой улыбке все говорило: Лили Оуэнс, я знаю тебя как облупленную.

Было чувство, что она знает, каким лживым и ненавидящим человеком я была на самом деле. Как я ненавидела Т. Рэя, девочек в школе, но особенно себя, за то, что убила свою мать.

Сперва захотелось плакать, но, уже в следующую секунду, хотелось смеяться, потому что скульптура дала почувствовать, что меня одобряют, словно бы во мне была и добродетель, и красота. Словно бы у меня действительно был весь тот потенциал, о котором говорила миссис Генри.

Я стояла там, любя себя и себя ненавидя. Вот что сделала со мной Черная Мария — заставила меня понять свое торжество и свой позор, одновременно.

Я подошла еще ближе и ощутила едва уловимый запах меда, исходящий от дерева. Мая подошла и встала возле меня, и теперь я улавливала только запах лака от ее волос, лука от ее рук и ванили от ее дыхания. У нее были розовые ладони, такие же, как нижняя часть ступней. Локти были темнее, чем все остальное, и их вид почему-то наполнил меня нежностью.