Тайная вечеря - [2]

В этой гуще событий находился и раб Божий, автор этого повествования. Мир вступал в век перемен, в эпоху, когда его границы расширялись день ото дня, и от нас требовались невероятные усилия, чтобы привыкнуть к этим изменениям. Казалось, что с каждым днем Земля становится все больше и больше, постоянно расширяя наши географические познания. Мы, священники, предчувствовали, что вскоре уже не сможем проповедовать истину миру, населенному миллионами душ, никогда не слыхавших о Христе, а наиболее скептически настроенные из нас предрекали скорое и неминуемое наступление хаоса, который несли в Европу новые орды язычников.

И все же это были волнующие годы. Годы, которые я, будучи глубоким старцем в изгнании, медленно пожирающем мое тело и рассудок, вспоминаю с некоторой долей ностальгии. Руки мне уже почти не повинуются, зрение слабеет, ослепительное солнце Южного Египта путает мои мысли, и только в предрассветные часы мне удается привести их в порядок и наконец задуматься над силой судьбы, забросившей меня так далеко. Судьбы, к которой ни Платон, ни Александр VI, ни язычники не имеют ни малейшего отношения.

Впрочем, не буду опережать события.

Достаточно сказать, что сейчас, в самом конце, я один. Когда-то к моим услугам были секретари, а сейчас не остаюсь никого. За мной ухаживает, удовлетворяя мои самые элементарные потребности, лишь Абдул, юноша, который не говорит на моем языке и считает меня эксцентричным старцем, избравшим его страну местом кончины. Я влачу уединенное существование в древнем склепе, выдолбленном в скале. Вокруг меня лишь пыль, песок, да еще скорпионы. Мои ноги почти полностью парализованы. Каждый день верный Абдул взбирается в мою келью и приносит пресную лепешку и что-нибудь еще, чем его семья может со мной поделиться. Он напоминает мне ворона, носившего в течение шестидесяти лет в клюве хлеб Павлу Пустыннику (тот умер в возрасте более ста лет в этих местах). Абдул, в отличие от этой замечательной птицы, улыбается, когда вручает мне еду, не зная, чем еще помочь. Этого достаточно. Для того, кто так много грешил, любое внимание — это неожиданный дар Создателя.

Но, помимо одиночества, подходит к концу и моя печаль. Меня огорчает, что Абдул никогда не узнает, что привело меня в его деревню. А впрочем, я все равно не смогу ему этого объяснить. Он никогда не прочитает этих записей. Даже если он их обнаружит после моей смерти, что само по себе маловероятно, и продаст какому-нибудь погонщику верблюдов, сомневаюсь, что они послужат большей цели, чем стать растопкой для костра в пустыне холодной ночью. Здесь никто не знает ни латыни, ни других романских языков. И каждый раз, когда Абдул видит меня за этими записями, он лишь удивленно пожимает плечами, понимая, что нечто важное заведомо обречено.

Эта мысль медленно убивает меня. Полная уверенность в том, что ни одному христианину никогда не удастся прочитать этих строк, сводит меня с ума и наполняет мои глаза слезами. Когда я закончу, я попрошу Абдула похоронить эти записи вместе с моими останками в надежде, что Ангел Смерти не забудет их доставить вместе с душой на суд к Всевышнему. Мне грустно оттого, что величайшим тайнам не суждено увидеть свет Божий.

А может, мне повезет?

Сомневаюсь.

Здесь, в этих пещерах Джабаль аль-Тариф, неподалеку от величавого Нила, щедро одаривающего своими водами неприветливую безлюдную пустыню, я молю Бога только о том, чтобы Он дал мне достаточно времени письменно объяснить свои действия. Сейчас я нахожусь так далеко от всех благ, которыми когда-то располагал в Риме, и, даже если новый Папа меня и помилует, знаю, что не найду сил вернуться в Божью отару. Я не смогу обходиться без доносящихся с далеких минаретов заунывных голосов муэдзинов, а значит, этой земле, столь радушно меня приютившей, суждено обволакивать меня своей тоской до последних дней.

Я нахожу утешение, пытаясь изложить события в том порядке, в котором они происходили. Я был непосредственным участником некоторых из них. О других мне стало известно много позже. Тем не менее, мой воображаемый читатель, упорядоченные, они помогут составить верное представление о величии тайны, изменившей мою жизнь.

Нет. Я больше не могу отворачиваться от своей судьбы. Я много размышлял над событиями, которым стал свидетелем, и свой долг вижу в том, чтобы рассказать о них... даже если это никому не пригодится.

2

Эта таинственная история началась очень далеко от Египта ночью второго января 1497 года. Зима сорок лет назад была самой холодной из упомянутых в хрониках. Выпало столько снега, что плотный белый покров укутал всю Ломбардию. Монастыри Святого Амвросия, Святого Лоренцо и Святого Эусторджио, а также бельведеры собора исчезли под снегом. Лишь дровяные повозки передвигались по улицам, а центр Милана погрузился, казалось, в многовековую тишину.

Это произошло около одиннадцати часов вечера второго дня нового года. Душераздирающий женский вопль разорвал морозный покой замка Сфорца. Крик перешел во всхлипывания, а затем пронзительно заголосили замковые плакальщицы. Последний предсмертный вздох светлейшей Беатриче д’Эсте, юной и прекрасной супруги герцога Миланского, умершей в расцвете лет, положил конец мечтам о величии королевства. Святой Боже! Герцогиня умерла с широко открытыми глазами. В ярости. Крепко вцепившись в сутану остолбеневшего от ужаса исповедника и проклиная Христа и всех святых за то, что они так рано воссоединяют ее с Ним.