Тайная вечеря - [43]
Давид Робертс прячет законченный набросок в папку. Он решает спуститься вниз, на площадь перед базиликой Гроба Господня, и продолжить рисовать там: перекупщиков стало заметно меньше, а свет — до того, как сгустятся сиреневые иерусалимские сумерки, — еще лучше, чем несколько минут назад: достаточно светло, но освещение мягкое, тени не столь резки. Эта, вторая, литография, изображающая самое священное для христиан место, спустя годы, как и все прочие плоды путешествия по Святой земле, попадет в Музей Виктории и Альберта, где находится по сей день. Робертс, безусловно, придавал этому рисунку особое значение — именно он украсит первую из трех его, широко известных в Европе, книг The Holy Land[66].
Поздоровавшись со слегка удивившимися продавцами ковров, перед которыми он быстро расставил мольберт, Робертс принимается за работу. Он увековечит их товар, разложенный прямо на камнях двора. Ремонтные работы: к окну второго этажа приставлена лестница. Сонных арабов и турок, почти неподвижно сидящих, прислонясь к стене, в горячем воздухе клонящегося к закату дня. Оба портала вблизи выглядят совершенно иначе, чем издалека. Правый замурован, как и выходящие прямо на Масличную гору Золотые ворота, через которые тем не менее пройдет Мессия в свой последний день. В левом мы видим солидную окованную дверь — она закрыта.
И сейчас, именно в тот момент, когда Давид Робертс наносит на лист крупнозернистой бумаги точки, из которых на эскизе и будущей литографии сложится оковка закрытой двери базилики Гроба Господня, мне нестерпимо хочется дать волю воображению и описать встречу, которой не дано было произойти.
Работая остро заточенным карандашом, он вспомнил свое путешествие вверх по Нилу — три месяца, проведенные во взятой напрокат фелюке: остановки в караван-сараях, засыпанные песком пилоны храмов, прибрежные деревушки, громадные пирамиды, ряды сфинксов, оазисы, священные деревья дервишей, срывающиеся в полет стаи фламинго, вялые туши крокодилов, вой шакалов по ночам, рык львов, окрики погонщиков верблюдов, аисты, бродящие в зарослях папируса, острова с храмами, красивые, одухотворенные лица перевозчиков, их вечерние молитвы — все это в ослепительном зное солнечных дней, — а также восходы и закаты солнца на всем пути из Каира в Абу-Симбель и обратно, словно великолепный спектакль, специально подготовленный природой, чтобы он, дитя Севера (каковым, безусловно, от начала до конца путешествия себя ощущал), мог им наслаждаться.
Это было на первом этапе пути, когда он вернулся из Гизы, где целый день зарисовывал виды, на каирский постоялый двор «Аль-Рашид», порекомендованный ему британским консулом в Александрии полковником Кэмпбеллом. Он тогда еще к этому не привык: солнце здесь заходит быстро, и, едва оранжевый шар скрывается за горизонтом пустыни, землю окутывает кромешная темнота (можно сказать, тьма египетская), которую лишь погодя понемногу рассеивают все ярче вспыхивающие звезды. Именно в такую минуту, бесконечно усталый, он слез с верблюда; проводник и носильщик в одном лице и не подумал снять его рисовальные принадлежности с третьего дромадера, да и сам не сошел со своего: все эти сложные процедуры — распутывание тороков и ремней, перенесение поклажи на землю (особенно бережно — папку с рисунками) — Робертс вынужден проделывать в одиночку, в полной темноте, и, возможно, поэтому, едва войдя — навьюченный, как верблюд, взмокший от пота и раздосадованный — внутрь постоялого двора «Аль-Рашид», он немедленно положил вещи на пол, знаком приказал слуге отнести их к нему в комнату, а затем сел за столик и велел подать хлеб и вино. Зал был пуст, если не считать сидящего в углу, близ приоткрытого окна, за которым тарахтела какая-то запоздалая двуколка, щеголеватого мужнины — без сомнения, европейца и путешественника. В его освещенном двумя масляными светильниками лице, склонившемся не над тарелкой, а над альбомом для стихов, было что-то восточное, но подобные смешанные черты Робертс достаточно часто видел в салонах Эдинбурга, Лондона или в обществе французских аристократов и потому не спешил с выводами. Ему не понадобилось ни секундой дольше приглядываться к незнакомцу, чтобы понять, чем тот занимается: извлеченным из портмоне листочком папиросной бумаги он тушевал фон только что законченного рисунка. Вероятно, как и сам Робертс, целый день делал наброски и сейчас, поужинав, поправляет то да се, наверняка прекрасно зная, что ничто так не подводит рисовальщика, как память.
Никогда впоследствии, вспоминая на порогах Нила, в Карнакском храме или среди скал сирийской Петры ту необыкновенную встречу, Давид Робертс не сумеет ответить себе на вопрос, почему им овладело столь не свойственное ни англичанину, ни шотландцу желание заговорить с незнакомым художником. Пока ему не подали (всю прислугу постоялого двора «Аль-Рашид» отличала невероятная лень) затребованные хлеб и вино, он быстро поднялся наверх, при свете каганца выбрал три эскиза, положил их в отдельную папку и поспешно спустился вниз, будто опасаясь, что незнакомец уйдет. Но тот не ушел. Проходя мимо его столика, Робертс, не побоявшись показаться неделикатным, бросил взгляд на рисунок в раскрытом альбоме. Даже при слабом мятущемся свете масляных светильников можно было оценить, как он хорош: Нил, вздувшийся парус фелюки, пальмы и пирамида на противоположном берегу и там же маленькие человеческие фигурки — быть может, крестьяне, погоняющие волов в упряжке, приводящих в движение водяной насос; все это было выполнено в едином ключе, с превосходным соблюдением перспективы, но и с легкостью и полетом.
