Тайная роза - [9]

– Тогда вы станете юным? – спросил ученик.

– Я буду так же молод, как ты. Но сейчас я стар и слаб, так что помоги мне сесть в кресло и взять книгу.

Когда парень оставил Энгуса, сына Форбиса, в его комнате и зажег лампу, источавшую, по некоему замыслу колдуна, ароматы нездешних цветов, он пошел в лес и начал рубить зеленые побеги миндаля, и резать стебли тростника на западном берегу островка, та, где скалы уступали место мелкому песку и мягкой глине. Стемнело, пока он заготовил потребное количество, и стояла уже глубокая ночь, когда он поместил последнюю кучу ветвей на положенное место и отправился за цветами. Была одна из тех прекрасных и теплых ночей, в которые все кажется вырезанным из драгоценных камней. Лес Ищейки вдалеке виделся изготовленным из зеленого берилла, а воды, отражавшие его, мерцали как бледные опалы. Розы сверкали рубинами, а лилии имели тускло-жемчужный оттенок. Все приобрело вид как бы вещей бессмертных, все, кроме светлячка, чье слабое пламя все мелькало в тенях, перемещаясь то туда, то сюда – единственное, казавшееся живым, казавшееся преходящим словно надежда смертных. Паренек собрал много лилий и роз и, засунув светлячка среди их рубинов и жемчужин, внес в комнату, в которой старик уже погрузился в дрему. Охапку за охапкой выкладывал он цветы на пол и на стол; осторожно прикрыл дверь, набросил ветви и сам кинулся на подстилку из тростника, отдаваясь сну о счастливой зрелости, в котором и жена была рядом, и звенел в ушах детский смех. На заре он поднялся и пошел к берегу, держа песочные часы. Он сложил в лодку хлебы и флягу с вином, чтобы учитель не нуждался в еде, отправляясь в новые странствия, а затем уселся, ожидая, пока истечет час. Постепенно начинали петь птицы; когда последняя песчинка упала в нижнюю колбу часов, все кругом переполнилось мелодией птичьего пения. Это был самый живой и прекрасный миг года: можно было расслышать, как бьется сердце весны. Он встал и пошел к наставнику. Ветви заслоняли дверь, и ему пришлось растаскивать их. Когда он вошел в комнату, свет упал на пол и на стены и на стол, сохраняя в себе оттенки зелени. Но старец сидел, сжав руками розы и лилии, и голова его была опущена на грудь. На столе подле левой руки лежал кошель, полный золотых и серебряных монет, словно бы приготовленных к путешествию, а у правой руки находился длинный посох. Юноша коснулся старца; тот не шевельнулся. Он поднял его руки; они тяжело упали, хладные.

– Было бы лучше для него, – сказал юноша, – перебирать четки и молиться, как все люди, и не искать среди Бессмертных то, чего он мог достигнуть своим трудом и в своей жизни. Да, лучше было бы целовать бусины четок и шептать слова молитв! – Юноша глядел на бархатный костюм, видя, что тот покрылся цветочной пыльцой; и пока он смотрел, дрозд, усевшись в груде веток у окна, завел свою песню.

Проклятие огней и теней

Одной мирной летней ночью отряд пуритан под предводительством благочестивого сэра Фредерика Гамильтона ворвался в двери аббатства Белых Братьев, что близ озера Гара, в Слайго. Когда двери с грохотом распахнулись, солдаты увидели группу братьев, сгрудившихся у алтаря; их белые одеяния мерцали в ровном свете святых лампад и свечей. Все монахи опустились на колени, кроме аббата, вставшего на ступенях алтаря с большим бронзовым распятием в руках. – Убивайте их! – закричал сэр Фредерик Гамильтон, но никто не пошевелился, потому что его подчиненные лишь недавно обратились и все еще боялись распятия и святых огней. Белые огни алтаря бросали тени на солдат и на стены храма. Когда солдаты двигались, свет и тени начинали фантастический танец среди опор свода и поминальных таблиц. Некоторое время все молчали; потом пятеро, составлявшие "личную гвардию" сэра Гамильтона, подняли мушкеты и застрелили пятерых из братии. Грохот и пороховой дым лишили алтарные огни их таинственной силы, и все солдаты, осмелев, начали палить из ружей. В одно мгновение монахи повалились на пол и одежды их окрасились кровью. – Поджечь здание! – скомандовал сэр Гамильтон, и по его слову один из солдат вышел и вернулся, таща охапку сухой соломы; он положил ее у западной стены и отскочил – страх перед распятием и святыми огнями по-прежнему жил в его сердце. Увидев его смятение, пятеро, бывшие в личном распоряжении сэра Фредерика Гамильтона, вышли вперед, схватили каждый по подсвечнику и пустили огонь на солому. Огненные языки взметнулись, перебираясь с колонны на колонну, с таблицы на таблицу, охватывая скамью за скамьей. Солдаты отступили к двери в южной стене, и смотрели, как прыгают туда и сюда желтые танцовщики.

Некоторое время алтарь стоял невредимо в центре белого сияния, и глаза пуритан обратились к нему. Аббат, которого все они посчитали убитым, вставал на ноги перед алтарем, вздымая распятие над головой обеими руками. Вдруг он возопил громким голосом: – Горе тем, что сражают пребывающих во свете Господнем, ибо блуждать таким среди неукротимых теней, следуя за огнем неутолимым! – Выкрикнув это, он упал замертво, и бронзовое распятие загремело по ступеням. Дым стал очень густым, вынуждая людей покинуть здание. Вокруг пылали монастырские строения. Над их стенами блестели окна храма, и святые с витражей, казалось, в гневе очнулись к жизни деятельной из своего священного транса. Глаза солдат слепило пламя; какое-то время они не различали ничего, кроме лиц мучеников и праведников. Но вскоре они заметили запыленного гонца, подскакавшего к обители. – Два вестника, – кричал он, – посланы побежденными ирландцами поднять против вас всю округу поместья Гамильтон, и если вы не остановите их, вас окружат в лесах, и ни один из вас не вернется домой! Они скачут на северо-восток мимо Бен Бальбена к Кашел-на-Гаэл!