Тайна янтарной комнаты - [5]
Сергеев отличался доверчивостью. Это качество не раз приносило ему неприятности Правда, он утешал себя обычно тем, что «нарвался» на подлеца, на исключение из общего правила, и успокаивался. Конечно, на фронте, сталкиваясь с врагом, он рассуждал по-иному. Но война миновала, и после демобилизации Олег Николаевич, как он сам признавался, снова несколько «оттаял», решив, что теперь наступила пора покоя и благоденствия, что можно немного «отпустить» нервы, натянутые до предела. Почему бы не поверить славному парню!
Пройдя несколько шагов, спутник извинился:
— Машину взять не смог. Впрочем, может быть, это к лучшему: в объезд далеко. Пешком проще. Да и надежнее. Быстрее доберемся. Прошу вас, Олег Николаевич.
Новый знакомый оказался разговорчивым, но не назойливым. По обязанности гида, а возможно и просто из желания развлечь попутчика, он принялся сообщать Сергееву сведения об истории города, о его достопримечательностях. Услышав же, что искусствоведу довелось и бывать здесь перед войной, и штурмовать эту крепость, проводник стал еще более словоохотливым.
— Итак, город вам знаком. Но я надеюсь, вы окажете мне честь сопровождать вас завтра в первой прогулке по городу? Вам трудно будет его узнать, дорогой Олег Николаевич.
Да, узнать город было трудновато. Сергеев шел и вспоминал.
2
Он остановился тогда в одной из лучших гостиниц города — «Парк-отеле», недалеко от замка.
Портье снабдил иностранца рекламным путеводителем.
Сергеев вычитал там, что Кенигсберг представляет собой самостоятельную административную единицу, имеет свой устав, своего обер-бургомистра, свое самоуправление, даже низшие органы которого назначаются германским министерством внутренних дел. «Понятно, — подумал Олег Николаевич, — крепость есть крепость, надо ее держать в руках как следует, вот и налажена эта административная машина».
В путеводителе говорилось о территории «прусской столицы», которая составляет сейчас, в 1940 году, 193 квадратных километра, что, подчеркнуто сообщалось в справке, равнялось площади Москвы. Население — 372 тысячи человек..
Всюду Сергеев видел кичливый герб города. Одноглавый черный орел, увенчанный массивной короной, веером распустил крылья. Под ним — затейливый вензель, а еще ниже — три щита. На центральном щите — опять корона и крест. Справа — снова корона с двумя звездами. Слева — все та же корона и два пастушеских рожка. Огромные когти стервятника угрожающе торчат книзу.
Каждый день Сергеев осматривал несколько улиц и с сожалением думал, что срок командировки невелик и познакомиться со всеми кварталами ему не удастся.
Он бродил по центру — старым улочкам, узким пересекающимся переулкам и тупикам, застроенным многоэтажными каменными зданиями; ходил по окраинам, где небольшие виллы и стандартные домики утопали в зелени, побывал в рабочих поселках там унылые длинные трехэтажные дома тянулись на весь квартал от угла до угла.
Всюду царило оживление: сплошные вереницы автомашин, тротуары, заполненные гуляющими. Сразу же бросалось в глаза, что, несмотря на будничный день, многие жители празднично одеты. Из окон домов свешивались красные флаги с черной свастикой посреди белого круга. И, как бы давая объяснение происходящему, из уличных громкоговорителей летел лающий голос диктора: «Германские войска маршируют по улицам поверженного Парижа. Гений фюрера вознес славу германской нации на недосягаемую высоту. Но это только начало великого пути, на который мы вступили и который приведет Германию к окончательной победе. Об этих днях победы и торжества нации историки будут говорить вечно».
Сергеев на минуту остановился перед одним из многочисленных плакатов на стене дома. На Олега Николаевича в упор смотрело наглое, улыбающееся лицо немецкого солдата в стальной каске, сфотографированного на фоне Эйфелевой башни. А внизу крупными буквами было написано: «Ему принадлежит мир».
Этот плакат Олег Николаевич вспоминал полтора года спустя под Ленинградом, глядя на обледенелые трупы немецких солдат, вспоминал его и в 1943 году, провожая взглядом бесчисленные вереницы пленных гитлеровцев, которых гнали в тыл наши автоматчики, вспоминал, глядя на Кенигсберг в памятные апрельские дни 1945 года.
А сейчас он не спеша шел между разодетыми людьми, особенно остро чувствуя себя одиноким и чужим в этом шумном, многолюдном и. странном городе, где средневековые здания соседствовали с постройками стиля «модерн», а в волшебную прелесть сказок Гофмана врывались речи имперского министра пропаганды Геббельса.
Сергеев шел по улице Миттельтрагхайм от гостиницы к замку, свернув по пути к зданию правительства. Здесь между выступами подковообразного корпуса поблескивала вода в бассейне, на каменной балюстраде крыши застыли сизые голуби, похожие на изваяния.
Потом он надолго задержался возле нового здания университета — трехэтажного, с полукруглыми сводчатыми арками, с галереей вдоль первого этажа, с каменными богинями на углах крыши, с горельефом всадника на фронтоне.
Сергеева не могла обмануть эта внешняя академическая солидность. Он отлично знал: с университетских кафедр теперь все реже и реже произносятся имена Шиллера и Гёте, зато все громче звучат в аудиториях речи, больше похожие на воинственные призывы партийных фюреров, чем на лекции профессоров.
