Тайна в его глазах - [11]

7

Пока мы с Баесом и новоиспеченным вдовцом теснились в крохотной кухоньке для служащих банка, мне подумалось, что жизнь — странная штука. Я чувствовал грусть, однако с чего бы именно мне ее ощущать? Вряд ли причиной было потрясение, бледность, широко раскрытые глаза и отсутствующий вид этого парня, которому Баес только что сообщил, что его супруга была убита у них дома. И не его боль. Боли не видно. Ее невозможно увидеть, потому что боль в принципе не видна ни при каких обстоятельствах. Максимум, возможно увидеть некоторые ее внешние признаки. Однако все эти признаки всегда казались мне больше масками, чем симптомами. Как может выразить человек жестокое страдание, происходящее в его душе? Плача навзрыд? Несвязно бормоча? Стеная? Выжимая несколько слез? Я чувствовал, что все эти проявления боли на деле способны только оскорбить боль, обесценить, опошлить ее, низвести до уровня драматических эффектов.

Пока я созерцал молодого человека с растерянным лицом, я слышал то, что в это время говорил Баес по поводу опознания в морге. В этот момент я понял, что нас волнует в чужом горе — это то, что горе переметнется и на нас самих. В 1968 году я был уже три года женат, верил (или предпочитал верить, или лихорадочно хотел верить, или отчаянно пытался верить), что влюблен в свою жену. И пока я созерцал эту разбитую фигуру на обшарпанной табуретке, эти маленькие глаза, сосредоточенные на синем пламени конфорки, этот галстук с прямым узлом, который спадал, словно отвес, между разведенных ног, эти руки, упершиеся в виски, — все это позволяло мне поставить себя на место искалеченного и «обезжизненного» мужчины. И это приводило меня в ужас.

Моралес остановил свой взгляд на огне, который сам зажег пять минут назад с намерением приготовить нам мате, пока еще мы так дико не прервали его существования. Мне казалось, я понимаю, что происходит в сознании этого парня, пока он односложно отвечал на методичные вопросы Баеса. Парень точно не помнил, во сколько вышел из дома этим утром, не помнил, у кого именно могли быть ключи от дома, а выходя, не заметил никаких подозрительных лиц. Мне казалось, что посреди этого кораблекрушения парень производил инвентаризацию всего того, что он только что потерял.

Его жена уже не составит ему компанию за покупками ни сегодняшним вечером, ни когда бы то ни было еще, никогда больше не предложит ему своего гладкого тела, не забеременеет его детьми, не состарится рядом с ним, не прогуляется с ним под руку по пляжу в Пунто Моготес, не засмеется до слез над особо удачной серией «Трех уродов», которые идут на канале 13. Мне еще не были известны эти детали (потом, со временем, Моралес расскажет мне о них). Однако по отрешенному лицу этого парня я совершенно ясно читал, что его будущее взорвано, от него остались лишь обломки.

Когда Баес спросил, есть ли у него враги, в глубине души я почувствовал желание саркастически рассмеяться. Кто-то, кому этот парень неправильно отсчитал сдачу? Или забыл поставить печать «оплачено» на счете?.. Кто мог иметь зуб на этого паренька, который, отрицательно качнув головой, вновь вернулся к неподвижному созерцанию синего пламени горелки?

По мере того как текли минуты и Баес продолжал выяснять детали, которые не интересовали ни меня, ни Моралеса, я видел, как его лицо приобретало все более безразличное и отсутствующее выражение, слезы и пот, пробившие его в первые минуты, высыхали на его коже. Словно однажды замороженный, освобожденный от эмоций и чувств, сквозь пыль, осевшую от его жизни, превратившейся в руины, сквозь все это Моралес мог разглядеть, из чего будет состоять его будущее. И здесь не могло быть никакой ошибки и никакого сомнения — его будущее было ничем.

8

— Все решено, Бенжамин. Дело закрыто.

Педро Романо бросил мне эту фразу с выражением триумфа, облокотившись локтями на мой стол и размахивая перед моим носом листом с напечатанными на нем именами. Он только что повесил трубку. Я видел, что до этого он долго разговаривал, без конца восклицая (чтобы все окружающие отчетливо поняли, что он принес что-то важное) и перемежая разговор длинными перешептываниями. Вначале, не понимая, в чем дело, я спрашивал себя, какого черта он пришел, чтобы позвонить из моего Секретариата, вместо того чтобы остаться у себя? Когда я увидел, что судья Фортуна находится в кабинете секретаря Переса, то стало ясно, что Романо собирался блеснуть. Я, в принципе, считал себя человеком понимающим и поэтому, естественно, оставил без особого внимания все события этого дня, которые имели свои последствия в последующие годы. Меня просто забавляло то рвение, с которым Романо боролся за внимание наших начальников. Не столько сама попытка блеснуть, сколько моральные и интеллектуальные качества того, на кого были направлены потуги Романо. Попытка показаться блестящим сотрудником перед судьей может выглядеть слегка патетической, но если учесть, что судья — идиот в превосходной степени и не заметит всех этих усилий… вот это оставляло меня без слов. И более того, после завершения своего телефонного разговора и сообщения о том, что дело закрыто, Педро Романо подхватил листок бумаги с парой имен с выражением лица «я тебе тут сделал одолжение, хоть и не должен бы, потому что дело относится к твоему Секретариату». И это меня глубоко удивило.