Тайна улицы Дезир - [5]

— Ты знаешь, Ингрид, они солгали.

— В смысле?

— Это не была «чистая» операция. В ней не было ничего хирургического. Это была просто гадость. Кровь, куски мяса, крики и слезы. А я — я все это фотографировал.

— До двадцать восьмого февраля.

— Точно. Но в тот день я покончил со всем этим вовсе не потому, что был ранен.

— Нет? Почему же тогда?

— Я фотографировал конвой на автодороге, когда его обстреляли. Мы были в машине прессы. Шофера убило на месте. Мне в спину попали осколки. Джимми, мой коллега из «Ньюсуик», отделался несколькими царапинами, и я уверен, что всю оставшуюся жизнь он будет спрашивать себя, почему ему так повезло. Нас эвакуировали оттуда. Я до сих пор помню, как лежал в том вертолете, не в состоянии двинуться, со спиной, покрытой корпией. Напротив меня сидел еще один раненый — двадцатилетний морской пехотинец — и плакал навзрыд. Там был и его лучший друг. Мертвый, засунутый в полиэтиленовый мешок. В его блиндаж случайно попала американская ракета. Между ними лежал еще один солдат, все лицо которого закрывала окровавленная повязка. А меня преследовала мысль о том, что из этого выйдет кадр, который сам я «щелкнуть» не могу и который сделает за меня Джимми. Может быть, так действовали обезболивающие, от которых я будто плавал в тумане. Может быть.

— Но это было не так.

— Нет. Позже я хладнокровно проанализировал ситуацию и сказал себе, что нужно остановиться, пока я не стал совершенно бесчувственным. Или не сошел с ума. Многие мои коллеги удивились, узнав, что я оставил профессию. Джимми получил за ту фотографию премию «Уорлд пресс», и я очень за него порадовался.

Ингрид массировала руки Максима. Она чувствовала, что ему хорошо, но при этом он совсем чуть-чуть напрягся. Они перестали вместе слушать шум дождя, и это говорило о многом. Когда она решила, что чары разрушились, Максим заговорил вновь:

— Я и не представлял, что балинезийский массаж такой.

— Какой?

— Такой жесткий. Временами он причиняет боль, а временами — доставляет удовольствие.

— Если массировать мягко, от этого не будет никакого толку.

— Да я и не жалуюсь. Продолжай!

Ингрид Дизель не гналась за клиентами. Будучи профессиональной массажисткой, она тем не менее не рассказывала об этом всем и каждому. Ее скромная квартира располагалась на Пассаж-дю-Дезир в Десятом округе, и у дверей не было никакой таблички, сообщающей о роде занятий обитательницы. Ингрид хватало того, что молва о ней передавалась из уст в уста, и она оставляла за собой право выбирать клиентов. Ими становились только симпатичные люди с хорошей кожей. И Максим не был исключением. Просто Ингрид хотелось бы, чтобы эта симпатия видоизменилась. Чтобы она росла и расцветала в их сердцах до тех пор, пока им не останется только одно — упасть в объятия друг друга. Но не получилось. Ей не удалось найти путь к сердцу маленького рулевого.

В жизни Максима была путеводная звезда. Воплощенная женственность, хорошо сложенная, с длинными волосами и маленькой круглой попкой, Хадиджа Юнис умела заставить желать себя с искусством, изобретенным, по-видимому, француженками.

Француженки. Они рассуждали о равенстве полов, если это им почему-либо требовалось, однако в случае необходимости немедленно пускали в ход свои чары. В такие минуты у них менялся даже голос. Он звучал тихо и нежно, и они знали, в какой момент следует замолчать, дабы мужчина пребывал в уверенности, что он искусно ведет не только корабль, но и разговор. Тогда появлялось впечатление, что История повернула свой ход вспять, и казалось, что феминистки никогда не сжигали своих корсетов, требуя свободы для женщин. Что человечество стало жертвой массовой галлюцинации и что грозные воительницы за права женщин — всего лишь клуб очаровательных дам, собравшихся за чашкой чая обменяться рецептами лимонного торта.

Девушки вроде Хадиджи были парижанками. Они носили бюстгальтеры на косточках, а мужчины бросались придержать им дверь, чтобы они не разбили об нее свои очаровательные личики, спешили зажечь им сигарету, купить цветы, осыпать их комплиментами, которые они принимали, невинно хлопая фальшивыми ресницами. Все это напоминало балинезийский массаж. Может причинить боль, но пока доставляет удовольствие.

Ингрид подумала о собственной внешности. О своих генах, русских с материнской стороны и ирландских с отцовской; дитя, в котором они соединились, появилось на свет в Бруклине в 1972 году. Наилучшее определение для такой внешности — «за пределами нормы». Ингрид была высокой (на несколько сантиметров выше Максима), мускулистой, без капли жира, с очень светлыми стрижеными волосами, ослепительно белой кожей, голубыми миндалевидными глазами, пухлыми губами, крепкими зубами и длинной шеей; а дополняла работу матушки-природы впечатляющая татуировка на спине, захватывавшая оба плеча и часть правой ягодицы. В ней не было ничего похожего на поцелуй смерти. Всего лишь женщина, склонившаяся над прудом, окруженном ирисами, в котором резвились карпы.

Татуировка впечатляла в эстетическом плане, ибо это была настоящая «бонжи», сделанная японским мастером Камакуры, но не в плане эротическом. По крайней мере, она не впечатлила бы Максима Дюшана. Ингрид была в этом так уверена, что, не задумываясь, дала бы на отсечение свою руку с коротко остриженными ногтями, руку, столь отличную от лапок Хадиджи с ухоженными ногтями, украшенных позолоченными перстнями, которые, однако, не мешали ей работать официанткой в «Дневных и ночных красавицах», ресторане на Пассаж-Бради. Вторая жизнь Максима Дюшана. Ингрид уже все знала о его выздоровлении, которое проходило в Керси, рядом с семьей. О возвращении к источникам, давшим ему новый импульс. Максим снова встретился со своей бабушкой, которая держала единственную таверну в деревне, в нескольких километрах от Кастельсаррасена. Он стал, как и в детстве, часами помогать ей на кухне. Вновь обрел старые навыки и воскрес для новой жизни. И воскресение оказалось чистым и ясным, как крахмальная скатерть и поварская шапочка.