Тайна трех смертей - [15]

Я увидел на грязной ноге с дряблой кожей большую язву с посиневшими, омертвевшими уже краями и красной опухолью вокруг.

— Выписали из больницы, — говорил он, глядя на меня бегающими, хитрыми глазами. — Ничего не поделаешь! Не хотят больше держать. Ну, и выписался! А домой не на что вернуться… Вот, в трактире с знакомым сидел и там написал статью под аванс…

— Ведь вы же священник, я вижу? — спросил я. — Почему вы не обратитесь к другим католическим священникам? Они помогут вам. Если хотите, я напишу письмо, они меня знают и не откажут вам.

— Нет! Нет! — смешно кривляясь, замахал руками старик. — Я лишен сана. Я теперь хочу быть мариавитом![9] Я ведь священник Плискевич. Вы слышали, конечно?

Я промолчал, так как фамилия священника была для меня совсем незнакома.

— Плискевич, — забормотал старик, которого все более и более клонило ко сну, — это воплощение разврата и всяческих пороков. Он признает радости жизни и женскую любовь! А это не дозволяется, когда надел на себя вот это одеяние…

Старик дернул себя за пелеринку рясы и поднял кверху палец.

— Плискевич знает богословские труды великих праведников и мыслителей церкви, но он также знает сочинения доброго мудреца Анакреона, Вергилия и Горация.

О Venus, regina Cnidi Paphique,

Sperne dilectam Cypron et vocantis,

Ture te multo Glycerae decorum

Transfer in aedem…[10]

— продекламировал он, разводя трясущимися руками и закатывая свои круглые глаза.

— Но это ведь тоже воспрещается! Поймите вы это! — крикнул старик и с силой ударил себя в грудь кулаком.

— Как же вы живете? — спросил я.

— Живу, живу всем назло! — крикнул он так громко, что Алексей снова выглянул из дверей. — Все думают, что пьяный старик замерзнет где-нибудь под забором или с голоду пропадет, а он все живет да живет! Скрипит, заживо гниет, а живет! Да что, живет! Он даже еще радоваться и любить может! За это меня все ненавидят… Завидуют — я в этом уверен…

Старик замолчал, так как в это время дверь из передней с шумом распахнулась, и в свой кабинет прошел редактор в сопровождении двух дам. Священник поднялся и тревожно поглядывал на закрывшуюся дверь кабинета редактора. Он говорил шепотом и, видимо, волновался.

— А если он не даст мне аванса, — спросил он, заискивающе глядя мне в глаза, — вы дадите мне рубль до завтра?..

— Дам! — улыбнулся я.

— Я так и знал! — шепнул старик. — Но я завтра не отдам.

— Не надо.

— Спасибо!

И он замолчал, уставившись круглыми глазами на дверь, за которой слышался сухой, отрывистый смех редактора и громкие возгласы дам. Наконец, в мою комнату вошел редактор. Заметив Плискевича, он нахмурился и молча протянул ему руку.

Тот низко, раболепно поклонился и, подавая ему три листа грязной бумаги, исписанной неровным, размашистым почерком, заискивающим тоном произнес:

— Статья о хлыстах… Много новых данных…

— Хорошо! — сказал редактор. — Благодарю вас! Я прочитаю завтра.

И, обращаясь ко мне, он спросил о последних новостях дня и собирался уже уходить, но в коридоре его задержал Плискевич.

— Мне бы в счет гонорара хоть пять рублей сегодня… — бормотал он.

— Не могу — касса заперта! — бросил на ходу редактор.

— Я из больницы вышел. Есть нечего… — сказал уже спокойным голосом Плискевич.

— Что же я, свои деньги буду давать? — отрезал редактор и захлопнул за собой дверь.

Старик вернулся в мою комнату и, тихо смеясь, сказал:

— Пропал ваш рубль! Он никогда живым не помогает! — добавил Плискевич, кивая в сторону двери. — Его специальность — хоронить. Он любит только покойников. Но скоро он и меня полюбит в этой благодарной роли…

— Ну, это еще неизвестно, — возразил я, пожалев старика.

— Очень даже известно! — зашептал он и, замолчав, поднял край рясы и с лукавым видом показал мне опять бледную ногу с чернеющей на ней язвой.

— Как вам не холодно? — удивился я.

— Привычка! — отрезал он. — Я переношу легко все лишения, за исключением отсутствия радости. Мне мало надо для радости, и потому она у меня всегда есть. Я помню Эпикура и его великое «Carpe diem!»[11]. Но, кроме рясы — у меня имеется еще крепкое, порыжевшее от времени и похвальной бережливости моих предшественников пальто. Я его повесил в прихожей, под самым носом спящего сторожа…

Кто-то быстро вышел от редактора и постучал в мою дверь.

— Можно войти? — раздался женский голос.

— Пожалуйста! — сказал я и взглянул на священника. Он быстро оправил на себе рясу и грязной рукой начал приглаживать короткие, щетинистые волосы.

Вошла средних лет дама в синей бархатной кофточке и в черной меховой шляпе с голубой птицей. Ее лицо и губы были заметно накрашены, а глаза резко подведены. В руках она держала большую коробку конфет и, протягивая ее мне, сказала:

— Возьмите конфет! Вам скучно…

— Благодарю, но я не хочу, — ответил я.

— Возьмите! — капризным голосом протянула дама и топнула ногой. — Это нелюбезно!

Я взял конфету и поклонился. Дама исчезла, и скоро в кабинете зазвучал ее фальшивый, преувеличенно веселый смех.

— Какая смешная! — произнес старик. — Кто это?

— Не знаю, — ответил я. — Судя по наружности, артистка.

— Это-то вне сомнения! — сказал он. — Много грима, слишком много грима! Но маленькая какая-то, дикая…