Тайна трех смертей - [17]

— Сколько вы напишете? — бросил я ему вдогонку. — У нас сегодня в газете тесно, а вы поздно приходите.

— Сколько прикажете! — откликнулся он уже из соседней комнаты. — Можно происшествие описать в пятистах строках, можно и в полутораста вогнать.

— Дайте сто! — засмеялся я, зная его любовь к многословию.

— Слушаюсь! — тотчас же согласился он и заскрипел пером.

Через минут двадцать он входил в мою комнату и, низко согнувшись, бережно нес в руках три узких полоски бумаги.

Проходя мимо Белова и Сухова, Шорин злорадно хихикнул и пробормотал:

— Шерлоки!..

Подойдя к столу, он протянул мне рукопись и глухим, зловещим басом тихо произнес:

— Свеженькое-с! Кровью пахнет…

После этого он закурил папиросу, обернул шею темным шарфом и, надев потертую каракулевую шапку, сказал, подавая мне руку:

— Доброго утра, Александр Михайлович!

Когда он ушел, оба репортера бросились к столу и, к своему огорчению, убедились, что «старый черт» принес действительно интересное сведение из хроники преступной жизни Петербурга.

— Он за три часа до убийства знает о нем! — проворчал с завистью Белов и тотчас же залился тонким, блеющим смехом, радуясь своей остроте.

Сухов только презрительно оттопыривал губы и молчал.

III

Был третий час, когда я разбудил Плискевича. Он, громко зевая и охая, сполз с кушетки и начал растирать затекшие ноги.

— Едем! — сказал я.

Он сразу пришел в себя, оживился и, пошатываясь, торопливо пошел в переднюю.

Одевшись, мы вышли на улицу. Было темно и морозно. Добравшись до вокзала, мы едва поспели к какому-то товаро-пассажирскому поезду, битком набитому отправляющейся на линию артелью метельщиков.

Приехав в Лигово и выйдя с вокзала, я пошел за священником, быстро шагавшим впереди.

Он что-то бормотал и иногда оглядывался, с нетерпением и тревогой вскидывая на меня круглые, злые глаза.

— Почему вы в городе не живете? — спросил я, скользя на каждом шагу и хватаясь за дощатый забор, тянущийся вдоль еле освещенной улицы.

— А! хитрый… — тихо засмеялся Плискевич. — Для того, чтобы кто-нибудь увел ее от меня? Нет! Никогда!

Он остановился и, выпрямившись, смело поднял голову и, казалось, ждал нападения.

Он был очень похож в эту минуту на хищную птицу, приготовившуюся к бою.

Я промолчал. Он же топнул ногой и еще раз крикнул:

— Никогда! Я ее нашел и только я мог найти такую прекрасную женщину! Только я, потому что в моем мозгу она жила всегда. Я ее видел в бессонные ночи и в суетливые, трудовые дни. И я не только мечтал о ней, но я ее искал! Теперь же я для нее — все, — и раб, и господин, и для нее я убью, ограблю, обману, буду торговать словом, убеждениями, верой — всем, всем, но ее не отдам никому!

Я молчал. Мы двинулись дальше.

Бесконечная, прямая, длинная улица вывела нас в поле, и здесь только изредка попадались стоящие поодаль темные, заколоченные дачи. Откуда-то доносилось тонкое, жалобное тявканье собаки и пение петухов, чующих близкий рассвет.

Старик становился все тревожнее и мрачнее.

— Дайте деньги, — я вас до вокзала провожу! — предложил он, не глядя мне в глаза. — Чего интересного? Красивая женщина, но сумасшедшая, совсем больная. Пойдемте назад, а я потом один вернусь!

— Нет! — сказал я твердо.

— Ну, как хотите! — вздохнул он и, досадливо махнув рукой, прибавил шагу.

Наконец мы увидели низкий, одноэтажный дом, в котором светилось окно.

— Здесь! — прошептал старик. — Это у нее свет…

Он сильно постучал в дверь. Кто-то завозился в доме. Слышались шаркающие шаги, шлепанье туфель; в темной комнате кто-то зажег свечу или лампу и видно было, как по потолку заметалась чья-то тень и исчезла.

— Кто там? — раздался тревожный старческий голос.

— Это я — пусти! — грубым голосом ответил священник.

Маленькая, сморщенная старушонка с такими же, как у Плискевича, круглыми, птичьими глазами, впустила нас в холодные сени.

Заметив чужого, она поджала губы и подозрительно поглядывала на меня.

Мы вошли в кухню, где на остывшей плите лежал засаленный тюфяк и ворох грязных лохмотьев.

— Спит? — шепотом спросил священник.

— Нет! — забрюзжала старуха. — Все время спала…

Он замолчал, взял из рук огарок и вошел в комнату.

Мне показалось, что я попал в лавку старьевщика.

Поломанные кресла с вылезшей мочалой; колченогий диван с продавленным сиденьем и несколькими неопределенного цвета подушками; два шкафа без створок; перевернутые вверх ногами столы; старые, из облупившегося и потемневшего багета рамы, разбитая ваза — стояли где и как попало; оставался лишь узкий проход к дивану.

Старик с трудом пробирался среди всей этой ветоши и лома, заслоняя собою широкую щель, откуда вырывался поток света.

Когда он распахнул дверь, я взглянул и остолбенел.

На широкой кровати, среди целой горы больших измятых подушек и сбившегося к стене одеяла, сидела женщина.

Ярко-красное бархатное платье стягивало величественную, стройную фигуру, открывая круглые плечи и белоснежную грудь. Тонкая шея гордо и неподвижно замерла в изящном повороте и, казалось, что передо мной, в темной, зловонной трущобе, вдруг открылось изваяние древней богини, вышедшей из-под резца великого мастера, творившего его с пылким сердцем, горящим любовью и непоколебимой верой.