Тайна старой девы - [11]

Она не могла продолжать: Иоганн крепко схватил ее, и его худые пальцы впились в хрупкую детскую ручку как железные клещи. Он несколько раз подряд яростно встряхнул ребенка.

— Приди в себя, опомнись, отвратительное создание! — воскликнул он. — Стыдись, ты — девочка, и так необузданна! При непростительной склонности к легкомыслию и беспорядочности у тебя есть еще и вспыльчивость! Я вижу, что тут сделано много промахов, — обратился он к своей матери, — но при твоем воспитании, мама, все изменится.

Он не выпустил руки Фелиситы и грубо повел ее в людскую.

— Отныне я буду распоряжаться тобой. Запомни это! — сурово сказал он. — Хотя я и буду далеко, но сумею примерно наказать тебя, если только узнаю, что ты беспрекословно не слушаешься мою мать. За твое сегодняшнее поведение ты просидишь некоторое время дома, тем более что ты не умеешь пользоваться свободой. Не смей больше ходить в сад без особого разрешения моей матери, а также и гулять по улицам. Ты будешь ходить только в городское училище. Ты станешь проводить весь день здесь, в людской, пока не научишься лучше вести себя. Поняла?

Девочка молча отвернулась, и Иоганн вышел из комнаты.

Глава IX

После обеда вся семья пила кофе в саду. Фридерика оделась по-праздничному и отправилась сначала в церковь, а затем в гости к куме. Фелисита и Генрих остались одни в большом доме. Генрих давно уже тайком сходил на кладбище и принес злосчастный платок.

Он слышал и отчасти видел утреннюю сцену, и ему очень хотелось выскочить и так же встряхнуть Иоганна, как он встряхнул Фелиситу. Теперь Генрих сидел в людской и украдкой поглядывал на молчавшую девочку. Ее личико совершенно изменилось. Она сидела тихо, как пойманная птичка, с ненавистью думая о руках, связавших ее... У нее на коленях лежал «Робинзон», которого Генрих взял для нее на свой страх с книжной полки Натанаэля, но она не читала.

Одинокому моряку было хорошо на его острове, там не было злых людей, которые называли бы его мать легкомысленной и дурной женщиной. Сияющее солнце играло там на зеленых волнах луговой травы, сюда же, через окна с решетками, проникал лишь слабый свет, и ни один зеленый листок не радовал взор внутри дома. Правда, в комнате рос ласточник — единственный цветок, который признавала госпожа Гельвиг, но Фелисита не выносила этих правильных, точно сделанных из фарфора соцветий, этих неподвижных твердых листьев.

Девочка вдруг вскочила. Ей пришло в голову, что с чердака, наверное, открывается прекрасный вид, там было солнце и свежий воздух... Как тень проскользнула она вверх по каменной лестнице.

Старый купеческий дом, в некотором роде, разжаловали. В прежние времена он был дворянским гнездом. В его внешности сохранялось еще что-то честолюбивое, но голубая кровь, заставлявшая биться сердца прежних благородных обитателей дома, давно иссякла.

Передний фасад дома, выходивший на площадь, несколько изменился, но задние строения, три больших флигеля, остались нетронутыми. Там были еще длинные гулкие коридоры с покосившимися стенами и вытоптанным глиняным полом, где даже в полдень стоял полумрак. В конце коридоров неожиданно появлялись скрипучие лестницы, которые приводили к какой-нибудь таинственной двери, запертой на несколько запоров. Существовали еще глухие, как будто бесполезные уголки с одним окном, оправленные в свинцовый переплет, через которые на кирпичный пол падал тусклый свет. Везде, где только можно было, находился герб основателя дома — рыцаря фон Гиршпрунг. На каменных оконных и дверных наличниках, даже на некоторых плитах пола был изображен величественный олень, готовящийся к прыжку через пропасть. В одной из парадных зал в главном доме были изображены сам основатель и его супруга — вытянутые фигуры в берете и чепце.

Фелисита с удивлением смотрела на полуоткрытую дверь, которую она до тех пор всегда находила запертой... Как сильно поглотило чувство мести аккуратную хозяйку, если она забыла о замках и запорах! За дверью находился коридор, в который выходили другие двери. Одна из них была открыта, и за ней виднелась кладовая, заваленная старым хламом. В углу, около кресла в стиле рококо, виднелся стоящий портрет покойной матери Гельвига. Девочке стало жутко от взгляда этих больших выразительных глаз, и она отвернулась, но в ту же минуту ее сердечко затрепетало: сундучок, обтянутый тюленьей кожей, который стоял на полу, был так хорошо знаком маленькой Фелисите! Робко открыла она крышку — наверху лежало голубое шерстяное платьице. Как-то вечером Фридерика сняла с нее этот наряд, и затем он исчез, а Фелисита должна была надеть отвратительное темное платье.

Чего только не было в этом сундучке, и какая буря поднялась в душе ребенка при виде знакомых вещей! Они были так нарядны, как будто предназначались для маленькой принцессы, и, кроме того, их держала в руках покойница-мать. С мучительной остротой вспомнила Фелисита то приятное чувство, которое она испытывала, когда мама одевала ее, прикасаясь к ней своими нежными, мягкими руками... Вот и кошечка, вышитая на маленькой сумочке, составлявшей когда-то гордость ребенка. В сумочке было что-то, но не игрушка, как подумала сначала девочка, а хорошенькая агатовая печатка, на серебряной пластинке которой был вырезан тот же величественный олень, который изображался везде в доме Гельвига. Под гербом было написано: «М. ф. Г.». Эта печать, наверное, принадлежала маме, и девочка взяла ее.