Тайна средневековых текстов. Библиотека Дон Кихота - [53]

По сценарию, после совершения казни палач поневоле должен был улыбнуться и помахать в камеру в знак бравады. Студент улыбнулся, но как-то уж кисло. А в камеру он не столько помахал, сколько провел рукой влево-вправо, словно пьяный водитель, протирающий тряпкой ветровое стекло автомобиля.

Этого палача-любителя милиция вычислила сразу. Оказавшись в кутузке, парень заявил, что его подставили, и описал одного из бандитов.

По телевизору показали эти кадры расправы над таджиком, а затем суд над предполагаемым бандитом.

Воронов вспомнил анекдот про ежа: всех, кто случайно сел на его колючки, заботило лишь состояние собственного седалища, и никто не подумал о судьбе раздавленного зверька. Так получилось в репортаже и с таджиками. Внимание привлекла лишь судьба студента да пойманного бандита. О таджиках с их отрубленными головами забыли моментально. Действительно, кому нужны эти неудачники?

Когда лысого бугая в спортивных штанах вели в зал суда под объективами кинокамер, то он чувствовал себя Брэдом Питтом после удачной кинопремьеры: наконец и ему улыбнулась капризная Слава. А мать этого балбеса «в дорогом спортивном костюме» истошно кричала: «Держись! Они все равно ничего не докажут!»

У Воронова этот истошный материнский вопль отозвался другим, выдуманным им самим слоганом из Романа: «Кто маму не любит? Таких сволочей в зале не нашлось».

Безумная идея с отрубленными руками и эпидемией массового членовредительства начала воплощаться в жизнь в куда более омерзительном виде.

Теперь Роман начал преследовать его не только во сне, но и наяву: Он сумел пролезть даже на ТВ, СМИ стали воплощением его сюжетных коллизий.

Телевизор пришлось выключить. Оставалось лишь лежать во тьме с открытыми глазами, уставившись в потолок. Обложили. Со всех сторон обложили. Даже в Турции покоя нет. В номере стало прохладно. Балконную дверь открыли еще перед сном, и дневное тепло постепенно ушло из комнаты.

Стараясь не шуметь, он встал с постели, взял ручку, между прочим, Montblanc, обладание которым он приписал выдуманному им самим Грузинчику, взял тетрадь в тяжелом кожаном переплете, украшенном каким-то уральским самоцветом, и вошел в ванную комнату, чтобы, сидя на толчке, сдаться наконец ненавистному и измучившему его Роману. Все равно просто так Книга его отпускать и не собиралась.

Она избрала его, Воронова, в качестве материальной оболочки, чтобы воплотиться наконец в реальном мире. Так в фильмах ужасов злые духи переселяются в человеческие тела, чтобы подчинить себе мир людей.

Так вирус, пограничное между жизнью и неживой природой образование, «умеет» находить живые клетки и цепляться к их оболочке, а затем в клетке возникает тайное правительство, которое подчиняет своей воле всю жизнедеятельность огромной системы.

Сумеречная территория. Между реальностью и Романом

Стоило только кончику пера коснуться чистого листа бумаги, как слова черной прямой ленточкой сами стали ложиться на белоснежный лист. Воронову даже показалось, что это не его почерк. Слишком гладко уж все получалось. Скоро рука начала уставать. От напряжения заболела правая кисть. А слова все текли и текли. Текли потоком. Он вдруг почувствовал, что то, что он пишет, трогает его самого, трогает до глубины души. Про Друга Димку с бобинами запрещенных фильмов: «Зови! Зови всех, кого сможешь! Все! Все смотрим, Женя!», про Фею Розового Куста, про пятилетнего мальчика в Нефтегорске, про его молчаливый разговор с отцом… Про все, про все надо было написать: про Сашку Рычкова, про покойного друга папашу Шульца, про отца с матерью, про всех… Рука ныла, но водила и водила по бумаге тяжелым золотым пером, похожим на лопату. Стоп! Лопата! При чем здесь лопата?! Мурашки побежали по спине. Мозг прожгла странная догадка: он ничего не пишет, он копает, копает землю, роет туннель и все глубже и глубже уходит в самого себя. Его просто используют как могильщика. Он участвует в какой-то эксгумации: один за другим срывает пласты, пласты земли, пласты тайны, чтобы найти разгадку чьего-то очень большого греха… Может быть, и его собственного.

Напряжение дошло до предела. Слезы, настоящие, неподдельные, подступили к глазам, и комок сдавил горло.

«Это я за всех, за них, за тех, кто уже ничего никогда не сможет сказать, пишу сейчас, – мелькнуло в профессорской голове. – Ну, давай, давай, не подведи, рученька, не подведи, милая, чернил хватит, клади, клади свои бороздки на лист, клади, милая!»

Какая рученька! Что имелось в виду? Старый Montblanc или правая кисть? Не важно. В битве при Лепанто ему ведь тоже по ней, по руке, рубанули. Это чтобы не врал, чтобы в муках, в муках слова рождались. В битве при Лепанто повредили руку, и чью? Сервантеса.

Сначала одни сплошные неудачи. Поэмы, пьесы, пасторальные романы, которые никто не читал. И так долгие 25 лет. В 1595 году он все-таки получил свой первый бонус, первый гонорар, гонорар неудачника, до этого получившего тяжелую рану в бою. За какую-то поэму ему, Сервантесу, заплатили тремя серебряными ложками, а три года спустя его стихи, написанные на смерть Филиппа II, привлекли августейшее внимание. Правда, серебряных ложек в этот раз он не получил. Обошлись благодарностью. И все! Мучас грасьяс, сеньорес!