Тайна Сорни-най - [95]

Когда настало утро, увидели чудо. Некоторые спали под кроватью. Ночью разыскали они свою одежду — малицы, ягушки — и легли под кровать. Смешно. Я бы так не сделал. У нас дома тоже кровати. И еще у каждого ученика отдельное полотенце. На полочках лежат мыло, зубной порошок, щетки. Это, может быть, и лишнее. Потому как я серу лиственничную жую. Зубы мои и так чистые, белые, горностаевые.

Школа-интернат — особый дом. Хороший дом. В нем мы все равны.

За окном ходит долгий зимний вечер. Ступит он на снежинку — слышится хруст. Прикоснется к веткам — они звенят на звездном морозе. В такой вечер хорошо сидеть у теплой печки и слушать сказку.

— Жила-была рыбка. Плавала она в речке. Резвилась, играла. А мы ее едим, — говорит один из мальчиков, снимая с чебака сухую шкурку. — Вкусная рыбка!

— А сделало вкусной эту рыбку солнце! Оно ее высушило. Мне дедушка рассказывал.

— Разве солнце всех сильнее?

— Нет! Туча сильнее солнца, — говорит третий мальчик. — Она своими черными крыльями закрывает золотые лучи солнца.

— А кто сильнее тучи?

— Гора. Выше черной тучи белеет голова каменного Урала.

— А сильнее горы кто?

— Говорят, какой-то махар, по-русски его мамонтом зовут. Говорят, он изрешетил даже каменную гору. Оттого в ней так много пещер.

— А сильнее сказочного махара собака. Она насмерть загрызла мамонта. И с тех пор лишь кости его в земле находят.

— А кто сильнее собаки?

— В сказке говорится, будто духи, лесные боги-идолы, сильнее собаки. Они насылают на все живое болезни.

— Если бы духи, лесные идолы, правда были такие сильные, их тогда бы люди в огонь не бросали. Рассердится человек на лесного духа за то, что он не помогает охоте, и сжигает идола.

— Огонь сильнее духов.

— Если огонь такой сильный, то почему он гаснет от дождя?

— Вода сильнее огня.

— А сильнее всех наша учительница. Ее все слушаются, — пролепетал самый маленький мальчик, первоклассник, до этого сидевший молча.

И для меня моя учительница Евфросиния Ивановна всех умнее, сильнее, добрее. Она приходит ко мне во сне. И домой иногда приходит, говорит с мачехой, отцом. И мне кажется, в классе учительница смотрит на меня как-то по-особому. Мне становится тепло-тепло. И я забываю горечь. Зато запоминаю все ее слова, стараясь не пропустить ни одного из них. И писать стараюсь красиво, четко, чисто. Но это мне дается нелегко. Нет-нет да и кляксу поставлю. Ругаю себя за это, но ничего не могу поделать. И костюм у меня стал весь в пятнах. Отец купил суконный синий костюм. А я его весь извозил. На перемене ребята пристают. И я борюсь с ними. Только силенок у меня маловато. Они меня все время на пол валят. Ничего, не особенно это больно. Больнее другое. Когда Евфросиния Ивановна посмотрит на меня, как мачеха. И тогда сердце мое опять забьется живой рыбой в шершавых руках рыбака. Зато когда я первый решу задачу или прочитаю наизусть стихотворение, в глазах Евфросинии Ивановны зажигается особый свет. От него мне становится светло-светло… А на перемене я с ребятами бегаю, балуюсь, словно я самый счастливый, словно у меня тоже, как у всех, есть мама…

Спит в земле моя мать

                                  и не слышит пургу.

Сердце сына — орешек, упавший в снегу…

Злобный ветер меня чуть со света не снес.

Хищной пастью меня чуть не слопал мороз.

Как чудовищный Мэнкв с рослый кедр высотой,

Снежный вихрь просвистел над моей головой…

Ослепили мой ум коротышки-божки.

Может, идолов этих принять мне в дружки?

Но от них голова тяжелеет, звеня,

И в глазах, как метель, хороводит земля.

Где дорога моя? Я умею стрелять.

Но ни пулей, ни стрелами Мэнква не взять.

И как встарь Танварп-эква пугает детей…

И тогда на извилистой тропке моей

Встала русская женщина, молвив:

                                                    «Пойдем!

Я сама позабочусь о счастье твоем».

Мне сердечное слово шепнула, как мать,

Повела меня в школу, где учат читать.

Где метлой прогоняют из детских умов

Коротышек-божков и лесных колдунов.

И набрал я весеннего воздуха в грудь.

И увидел я счастье и выбрал свой путь.

И еще одна радость была у меня. Особая радость. Тайная радость. Рядом со мной сидит Сказка. Белая Сказка. Большеглазая сказка. Это не та Агирись, с которой я еще не ходил в школу. Это другая. Ханты. Старшие зовут ее ласково Эвилэнки. Я тайно зову ее Эви. «Эви» по-хантыйски «девушка». Загадочно ведет она себя со мной. Сидит рядом, будто и не замечает меня. Лишь когда у нее по арифметике задача не получается, поглядывает на меня. И я на нее смотрю. Любуюсь ее розовато-снежными щеками с ямочками и ушком, в котором есть дырочки для серьги, ее чуть вздернутым носиком. А она иногда посмотрит на меня задумчиво-загадочными глазами и хотя даже не улыбнется, в душе моей вдруг какая-то волшебная птица замашет крыльями. И, сидя за партой, я лечу вместе с этой белой Сказкой далеко-далеко, в загадочно-волшебное царство, где ласково, светло, высоко.

Но эта сказка длится мгновение.

На улице морозище. Стены нашей школы трещат. А на стеклах окна снежные узоры. Сказочную жизнь нарисовал там мороз. Холодновато в нашем классе. Но когда дерну мою таинственную Эви за косички, когда она опять посмотрит на меня, мне снова тепло, светло, высоко. Дергать ее за косичку — большое, единственное для меня удовольствие. Дерну за косичку и жду, когда запищит или пожалуется Евфросинии Ивановне. Но она, как назло, не пищит, не взвизгивает, не жалуется учительнице. Только взглянет на меня загадочно-сказочными глазами и снова смотрит в тетрадь или в книгу. Мне так и хочется разорвать, выбросить злополучную тетрадь или книгу, но опасаюсь Евфросинии Ивановны — вдруг ее брови нахмурятся, а в глазах погаснет тепло. В них, в глазах русской учительницы, мой свет, моя радость, моя надежда. Не будь их, я тут же замерз бы, как стекло на окне, как снег за окном, как река, закованная льдом.