Тайна Сорни-най - [93]

Просыпаюсь. Краешком глаза вижу: наша учительница Евфросиния Ивановна говорит с мачехой. А мне-то показалось, что это мама.

«Опять проспал», — мелькает в сознании. И я с ужасом ныряю под тяжелую оленью шкуру.

— Как проснется, пусть сразу бежит в школу. Он должен учиться! — говорит учительница моей мачехе.

Мачеха не была злой. Никогда не била меня. Только иногда ворчала. А вот однажды пожаловалась на меня. Наговорила учительнице, будто я один съел всю выданную семье пайку хлеба и сахара.

Вызвали меня в кабинет. За большим длинным столом сидела моя учительница. Напротив нее — мачеха. Когда я входил, она что-то торопливо объясняла учительнице. Я разобрал только два слова: «вор, вор». Я стоял перед ними как потерянный. Дрожал, словно на лютом морозе. Мороз ходил не по коже, а пробирался внутрь, леденя душу. Вот-вот я весь оледенею. Последняя надежда: тянусь взглядом к учительнице. Но что я вижу?! Она поверила мачехе… Даже стала ругать меня. Та, которая говорила голосом мамы, поверила не мне!

Слезы покатились из глаз. А язык словно примерз. Только дрожащие ноги еще несли меня. И я побежал прочь от холода, от напраслины, от этих не понимающих меня женщин…

Самая большая дорога у нас — река. По реке привезли меня к мачехе. Я помню это. Река эта была тогда живой, играла волнами, блестела на солнце. Теперь она замерзла, укрылась белым снегом. Посреди нее змеилась узкая санная дорога. По реке ездили на лошадях и на оленях, ходили пешком. До родной деревни, деревни моего детства, было недалеко: каких-то сто километров. И я побежал по снежной реке. Но ветер был колючий. Он жег лицо, пробирался под мех малицы. А наступавшая ночь показалась черной колдуньей Танварп-эквой… «Защекочет меня ледяными пальцами Танварп-эква, и никогда не увидеть мне родную деревню, друзей детства и дядю Сергея, тетю Олю, жену его, которая всегда найдет для меня кусочек сахара, — подумал я, остановившись на развилке двух дорог. — Может, на ночь вернуться обратно и выспаться на каком-нибудь сеновале?»

Я так и сделал. Забрался на чей-то сеновал, на самый верх. Зарылся в сено. Внизу корова. Я слышу, как она жует. Веселее, когда не один… Я засыпаю. И снится мне жаркое лето. Солнце играет в речке. Купается вместе со мной. Вода теплая. Я плыву. Плыву и почему-то смеюсь и плачу. Брызги радужной воды — соленые, как слезы. И ноги почему-то тяжелые. Точно в этой нежной воде они оледенели…

Вдруг сквозь радужный сон слышу чьи-то голоса. Всегда хорошо слышать чей-нибудь голос: и во сне и наяву. Голоса то удаляются, то приближаются. Мне хочется узнать: это голоса настоящих людей или духов?

Меня откопали из-под сена. Подняли на руки. Куда-то долго несли…

А утром я проснулся в интернате, среди таких же, как я, ребят. У моей кровати стояла учительница. Она смотрела на меня не так, как вчера.

— Как ты себя чувствуешь? — сказала она. Так участливо говорила только мама…

На уроках хорошо. Я снова был счастлив, почти счастлив. Но дома… Там по-прежнему мачеха, а не мама.

И мною все больше и больше овладевала таинственная болезнь. Я на глазах у людей высыхал, как осенняя речка, из русла которой уходила живая вода…

В нашей деревне Теги, в центре большого объединенного колхоза, был медпункт. Хороший медпункт. Добрая там была Дохтур-най, как называли фельдшерицу. К ней, а не к шаману уже шли за помощью во время болезни. Из района приезжали волшебники в белых шапках, «снежных платьях» — настоящие врачи. Лечили меня, стараясь вырвать из «цепких лап злых духов» — болезней. А я высыхал и высыхал, как осенняя речка…

Тогда обратился отец к шаману, который жил неподалеку в одинокой юрте на берегу глухой речки, где чаще встретим зверя, чем человека.

Он расспросил, откуда мы родом и что со мной. Потом наотрез отказался шаманить.

«В родном уголке земли осталась душа твоего сына, он очень скучает, — сказал старик отцу. — Туда надо ехать. А я бессилен». Отец мой был коммунистом. Не сразу согласился везти меня в родную деревню. Но делать было нечего. Здоровье мое ухудшалось. И он решил сам не ехать, а отправить меня с тетей Акулиной и ее молодым мужем Никитой. Никита был бригадиром оленеводческой бригады. И втроем на трех оленьих нартах мы помчались в Хомрат-павыл, деревню Камрадку, где «осталась моя душа»…

Я лежал в родном доме. И слышал голос, похожий на голос Нярмишки.

— Все зависит от нас, людей, — говорил он. — Если мы захотим, чтобы мальчик жил, мы все должны будем поклясться, что будем достойны имени человека по отношению к нему, будем охранять его.

— Клянемся! — раздались голоса мужчин.

— Да продолжит сын достойно жизнь мамы. То, что мать не успела сделать, сделает сын. То, что не успела пропеть мать, пропоет сын. И невыплаканные слезы матери — прольет сын. И неотведанное счастье матери — да отведает сын.

Да исполнит сын все мечты-думы матери, дедушки, бабушки!

Да продолжит сын достойно жизнь предков!

Клянемся, люди, что мы ему поможем!

— Клянемся! — раздались голоса.

Еще три ночи мне снились страхи. Еще три ночи меня трясло. Еще три ночи меня холодило. Еще три ночи меня бросало в жар. Но знал я, что не один, вокруг меня добрые люди. И перестало меня трясти. Я долго, долго спал: мне давали пахучее питье из трав.