Значит, там дорога.
И мы побежали. Но кочки, пни, ямы мешали нам. Мы падали, поднимались и снова бежали. На мгновение ноги будто обрели крылья. Но на дороге, до которой мы еле добрались, сверкали лишь лунные искры от следов только что умчавшихся саней.
— Та же самая дорога! Я же говорил. Теперь нас могут найти. Авось опять поедут.
— Я больше не могу идти, — рухнув на снег, протянул Кирилл.
— Ладно, отдохнем. И пойдем дальше. Я знаю. Это совсем недалеко. Всего несколько километров. Мы должны, должны дойти. Там ведь наши мамы.
Отдохнув, мы снова шли. Шли медленно, еле-еле перебирая ногами, будто шли не по гладкой, наезженной дороге, а по глубокому снегу.
«Еще немножко! Еще немножко! Там наши мамы. Мы должны, должны дойти. Мамы нас ждут. Мы должны, должны!» — как заклинание повторял я, подбадривая теперь уже не только товарища, а больше самого себя. Лунные искры закружились, заплясали. Голову тянуло к земле. Но снежинки все же похрустывали, ноги шли, потому что в сознании светилось: м о я м а м а…
Она просила сделать шаг, еще шаг. Она умоляла не садиться на снег, а то увидишь Танварп-экву. А кто хочет увидеть Танварп-экву?
Лучше уж не видеть ее. Лучше уж сделать еще шаг, — а там и мама. Самая светлая, добрая, ласковая!
Шерсть малицы вокруг лица покрылась неприятным наростом — куржаком.
Глаза стало резать словно ножами. Слезы повисали на ресницах, превращались в льдинки.
Нос все время надо было прятать в заиндевелые рукавицы. Холод лез всюду, щипал, замораживал.
Потом я видел, как наши синие тени покачивались на голубом снегу, словно два карликовых деревца под сильным ветром…
И когда кто-то схватил меня большими сильными руками, я своими глазами увидел перед собой настоящую быстроногую лошадь, широкие сани, — тогда я позволил своей голове закружиться в синих лунных искрах.
И по взгляду человека, схватившего меня, я понял, что этот довезет до мамы.
Есть много чужих людей, которые относятся к человеку, попавшему в беду, как к своему, родному.
Я погрузился в забытье…
А утром, проснувшись, увидел: мама накладывает на мой горячий лоб мокрую тряпку и что-то говорит.
Слова были обыкновенные, какие говорят все мамы своим детям: чуточку строгие и ласковые в то же время.
В них всегда справедливость. И даже если слова мамы и на самом деле строгие, даже тогда совсем не обидно. А как-то необыкновенно хорошо. Светло. Тепло…
Голова моя кружилась. Ломило тело, ноги. Но рядом была мама. Ее глаза смотрели на меня с любовью. Мама поняла. Поняла, почему мы с Кириллом бежали из школы. Ведь нам не только хотелось увидеть наших мам. Нет, не только это. Что-то большее было причиной. Соскучились? Да. Но не только это. Что-то большее было… Да, было! Потому и пошли наугад, не побоялись мороза и дальней дороги.
Но наши мамы скоро нас снова отвезли в школу. Только мы выздоровели — и нас сразу отвезли в школу. Было обидно. Будто они перестали понимать нас, сыновей. Мы по ночам снова роняли слезы в подушку.
Но потом я стал замечать: учительница не такая уж мне чужая. Она была по-своему доброй и тоже стала меня понимать. Конечно, она не могла, как мама, с утра и до ночи тянуть невод, ловить настоящих живых рыб. Зато умела другое. Она научила меня читать.
И книги были интересны не только своими картинками. Буквы, собираясь в строчки, как стадо оленей по горной тропе, шли и шли, спускаясь от одной мысли, поднимаясь к другой.
Прочитаешь страницу — будто тропу пройдешь, вторую прочитаешь — на незнакомую высоту поднимешься, а книжку прочтешь — в волшебной стране побываешь, все ее дороги и тропинки изведаешь…
Летом я был снова с мамой.
Ловил рыбу, гонялся за утками, и даже настоящие, дикие гуси не раз убегали от меня, словно трусливые зайцы. И Кирилл был со своей мамой.
Хорошо было мне в окружении рыб, птиц, таежных зверей, но почему-то книжки становились интересней и интересней. Они будто колдуны. Зачаровывают. Сидишь и смотришь в бумагу. И не желаешь бегать так много, как раньше. Вспоминается учительница. А к осени мне захотелось свою учительницу увидеть.
Еле дождался первого сентября. Шел в школу, как на праздник.
И Кирилл шел в школу, как на праздник… Он шел рядом со мной, улыбчивый, веселый.
Школа — большой светлый праздник.
Праздник, когда мама и папа со мной. Неужели этот праздник кончается? Папу увезли в черной кошевке. И лошадь черная, быстрая. На быстрой лошади увез моего папу большой начальник района. Он сказал, что надо поднимать новый колхоз. И папа поехал… Стал он там председателем колхоза. Колхоз этот далеко-далеко от нашей деревни. Не один раз надо остановиться на лошадях, чтобы доехать до той деревни. Не один раз чай кипятить, чтобы доехать до той деревни. Далеко… А дедушка уже старый. И бабушка старая. Собака у них стала старой. Они не могут ехать так далеко. И мама не поехала. Кто будет кормить дедушку? Кто будет кормить бабушку? И мне надо учиться. Как я могу оставить школу, которая мне нравится? У них там, может быть, и школы-то настоящей нет, одни олени. А мне нравится теперь наша учительница. Нет… Я не хочу в дальний колхоз. Я с мамой, с дедушкой, с бабушкой хочу. Папа уехал, а мы остались. Скучно без папы. Холодно.