— Я хочу быть Гагариным! — выпалил, как потребовал. — Полечу на луну. Буду космосом дышать.
— А не хотел бы ты быть рыбаком? — допытывался я.
— Нет! Мама будет смеяться, как над папой. Рыба в Неве не хочет клевать… Воскресенье пропадает. «Лучше бы в театр», — говорит мама.
— А может, охотником хочешь быть?
— А что это такое? Когда с ружьем ходят? А кого убивать? Шпионов?
— Волков, медведей…
— Где? В зоопарке? Разве можно? Медведи, волки еще в сказке есть.
А я видел медведей и волков в тайге. Еще тогда, когда голубика была выше меня. И боялся я не только волков… У меня была совсем другая сказка.
Заболел однажды. То горю, как в огне, то дрожу, как на морозе. То ручьями льет с меня пот, как с тающей снежной горы. То в горле все пересыхает, как речка в сухое лето. То все кружится перед глазами, и я вижу причудливый и странный мир, который никогда не увидят люди. То звенит в ушах, и слышу я волшебную музыку, и мне хочется петь, и я говорю складно и непонятно, как, может, никогда не скажу.
То ко мне снова возвращается ясность, и вижу маму, наклонившуюся к моему изголовью. Она кладет на мой лоб мокрую сеть. Мне хорошо. Она смотрит на меня влажными глазами. И летят ко мне какие-то струи света. Теплые, ласковые, печальные. Словно она боится, что я опять уйду в иной мир и буду петь непонятное.
И я забываюсь. Вижу: моя голубовато-дымчатая душа корчится и вьется в чьих-то костлявых пальцах. А кругом темно-темно, как в глубокой яме. Пальцы давят, еще темнее становится. Душно. Но не замирает душа моя. Она рвется из цепких пальцев и кричит на самого бога Темного царства.
— Непокорный! — цедит сквозь гнилые зубы Куль. А глаза у него горят злобой, как угли. Он давит меня еще сильнее. Жарко. Я кричу и мечусь в жилистых руках Куля. Он вздыхает и со злостью расслабляет усталые старые пальцы. Мне легче. Я снова вижу печальную маму. А в углу, перед красной шелковой занавеской, сидит дедушка. Под напевную музыку слов у него в руках дрожит топор, повязанный шерстяным поясом. Он говорит с духами, с нашими домашними богами, которые сидят в сундуке за этой красной занавеской. Он говорит, как поет. А поет, как говорит. И слов его мне не понять. То слова божественные. И говорит он волшебным языком, который не многим дано понять.
— Сам Куль схватил душу нашего мальчика: значит, она чего-то стоит, — говорит испуганной маме дедушка. — Сам царь злых духов пытается завладеть душой нашего мальчика: наверно, дух что-то видит в невидимой дали жизни, — размышляет вслух дедушка. А голос у него хрипловатый, усталый.
Наши домашние духи не могут… Попробую попросить Мирсуснэхума — духа нашего племени. Силы у него больше. Он может сразиться с Кулем и вырвать у него из рук жизнь нашего мальчика, если душа его не коротка. Нужна большая жертва. Нет у нас ни теленка, ни овцы, ни белого жеребенка… Ничего… Пообещаем отцу нашему верную душу мальчика…
И топор, повязанный шерстяным поясом, опять дрожит в синеватых руках дедушки. И он снова поет. Сначала непонятно и далеко-далеко звучит его песня. Потом все ближе и ближе. И наконец я уже различаю слова:
На священной горе за тремя стенами,
В железном дворце, где еле найдешь двери,
Ты живешь, наш дух!
Твой небесный отец наказал тебе
Спасать души людей.
Споткнулась душа нашего мальчика.
Она в злых руках.
Как из темной бездны вырвать ее?
Семигранную твою прозорливость
Призываю на помощь!
Пусть выздоровеет мой внук!
И не только нога его будет крепка,
И не только рука его будет сильна,
Но да владеет он семикрылым духом!
Не сильный рукой знает сладость светлого дня,
А сильной душой знает сладость светлого дня.
Спаси во мне надежду мою:
Верни моему мальчику прозорливую душу!
Дедушка пел свою волшебную песню. И я видел жизнь, недоступную человеческому глазу:
На железном коне, что не больше соболя, скакал мой спаситель Мирсуснэхум. А был сам чуть побольше белки. Среди звезд летел, говорил с луной. Облетев свою землю, направил коня в подземелье.
Когда схватился он с Кулем, ох, мне жарко было! Душу мою тянули туда, душу мою тянули сюда: ох, больно мне было! Я горел, как в огне. И дрожал, как на морозе. Но все видел и слышал. Оттого сильнее стал.
Спаси, наш бог, душу моего внука!
Он тебя не забудет,
Благодарить станет
И темной ночью, и в светлый день.
Белой шерстью, шелковой нитью будет обшивать
Рукава твоей священной одежды.
Шелковыми словами, как теплой шерстью,
Будет охранять он твое высокое имя.
Потом дедушка поил меня каким-то напитком. И я видел, как Мирсуснэхум вырвал мою голубоватую душу из костлявых пальцев Куля. Мне стало легко. Легче облаков парил я где-то. И больше ничего не видел и не слыхал ни одного волшебного звука.
А когда я выздоровел, дедушка повел меня в священный угол, где под потолком на полочке стоит сундук, обитый железными полосками.
Когда он открыл крышку, на меня взглянули холодными глазами-бусинками наши домашние духи. В собольих шапках, в платьях из тонкого цветного сукна среди шкурок куниц, лисиц, соболей сидели они важно и чинно. Хотя они были не больше горностая, но простыми куклами они мне не казались.
Для меня они были живыми и сильными богами. И душа моя трепетала, как утка, попавшая в сеть.
