Тайна сокровищ Заколдованного ущелья - [21]

Дождь лил не переставая.

Возчик, все так же скорчившись сидевший под телегой, чихнул и, усмехнувшись, пожелал сам себе:

– Будьте здоровы!

35

Под одеялом пар сгущался, и крестьянин с силой втягивал его в грудь. Голова и лоб у него были замотаны махровым полотенцем, чтобы не простудиться и не схватить насморк, когда он, вдосталь надышавшись паром, высунет нос наружу. Он рвался на волю всей душой: даже сидя под одеялом, он слышал, как вещи распаковывают, развертывают, вынимают из коробок. Хоть вчера он и кричал с вызовом ливню, чтобы тот лил еще сильнее: для него, мол, не имеет значения, если что-нибудь из вещей пострадает, он новые купит, но сейчас у него сердце замирало, как бы чего не разбили, не сломали, не поцарапали. Да и такой удобный случай, чтобы приказывать, отдавать распоряжения, а он тут паром дышит. Не вытерпев, он откинул одеяло, осторожно отполз от миски с горячей водой, над которой делал ингаляцию, поднялся на ноги. Выпрямился, закинул руки за спину, потянулся… Потом, не снимая повязанного вокруг головы ярко-красного полотенца, в котором он был похож на сказочного принца, какими их рисуют китайские художники на шелковых полотнах, он гордо, словно владетельный князь, прошествовал к деревянным столбам эйвана и, набрав воздуху в грудь, гаркнул:

– Эй, поосторожней, глядите, чтоб ничего не разбилось! – Потом, напыжившись, приказал: – Эй, мальчик! Подай мне кресло!

Мальчик – все тот же молодой человек, дальний родственник жены ювелира, – принес золоченое креслице и поставил посреди эйвана. С источенных жучком потолочных балок свисала электрическая люстра. Камышовые маты между балками были закопченными и грязными, тут и там они провисли под тяжестью песка, нанесенного ветром на крышу. Глинобитные, как и крыша, стены дома при свете умытого осеннего солнца казались совсем обветшавшими. Крестьянин пихнул кресло, передвинул его так, чтобы оно стало прямо под люстрой. Затем с величавым видом уселся и стал наблюдать, как распаковывают вещи. Носильщики вытаскивали из ящиков утварь. Вся поверхность двора была завалена пустыми коробками, обертками, пластиковыми пакетами. Крестьянин опять строго сказал:

– Эту дудку тоже давай сюда!

Юноша, ожидавший признания в искусстве, приволок тяжелую блестящую изогнутую тубу и положил возле золоченого кресла. В этот момент появился староста. Он, казалось, ничуть не изменился – в той же одежде и с теми же четками, – только место важной начальственной суровости заняла угодливая лакейская улыбочка, затаившаяся в глазах и уголках губ. Конечно, он держался внушительно, но лишь настолько, чтобы вызвать благосклонность. Он подошел ближе, поклонился, поздоровался и закивал головой, как бы говоря: «Премного благодарен, господин, да преумножатся ваши милости!», хотя до сей поры из-под люстры не исходило ни малейшего намека на милость и расположение. Человек не замечал его, пока староста не задел рукой медную джазовую тарелку. Та с грохотом упала, а староста запричитал:

– Чур, чур меня! Господь сохрани и помилуй! – и опять сказал, благодарно склоняя шею: – Салам, господин!

Человек глянул на него из-под красной чалмы и пробурчал:

– А, староста… Храни Бог. Как житьишко?

Староста уронил голову на грудь. Его смиренная признательность не находила слов, хорошее воспитание обязывало молчать. Он пребывал в ожидании вопросов и монарших милостей, когда во двор вошла жена крестьянина вместе с Али, его сынишкой. Увидев перед собой сына, тот вскочил и с возгласом «Сынок!» распростер объятия.

– Сыночек, где же ты был? Где ты был вчера? Иди ко мне, дай я тебя обниму, детка.

Но ребенок отпрянул. То ли его испугали разбросанные по всему двору вещи, то ли он давно – несколько месяцев – не видел отца, то ли боялся большой ядовито-красной чалмы, но он уцепился за мать, хотя она всячески старалась оторвать его от себя и вручить мужу – как живой залог примирения. Крестьянин же, привлекая ребенка к себе, жаждал утвердить свои отцовские права, как бы пресекая этим всякую связь с женой.

Он поцеловал мальчика, приговаривая:

– Иди сюда, сынок, погляди-ка – дудочка. Видишь? – И, поднеся его к огромному корпусу тубы, добавил: – Здоровая, правда? А блестит-то – как золото!

Однако ребенок не понимал, что такое золото. Отец поставил его на землю, чтобы он мог поближе познакомиться с толстой сверкающей трубой, и опять сказал:

– Видишь – дудочка. Нравится тебе, а? А что я говорил: куплю тебе дудочку! Вот как, сыночек…

Ребенок не отрываясь смотрел на круглый широкий зев трубы: его собственное отражение, плоское и деформированное желтой отполированной кривизной, притягивало его.

Крестьянин, утвердившись в мысли, что исполнил желание ребенка, чувствовал себя на верху блаженства. Правда, ребенок не высказывал такого желания и даже не подозревал о существовании подобных предметов, да и теперь не понимал, что перед ним, зачем оно, что с ним делать.

Крестьянин обернулся к жене:

– А ты чего пришла?

Женщина, теребившая краешек головного платка, вздрогнула от неожиданности и простодушно ответила:

– Теперь, значит, пришла… Он тут же злорадно подхватил: