Тайна «Сиракузского кодекса» - [11]

— Ха!

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, просто мне представилось выражение твоего лица, если бы ты увидела дверь моего портика!

— Это предвзятое мнение, — объявила она, — и исключительно неромантичное.

Она восприняла это все очень серьезно.

— Да, я предвзято представил твою неромантичную реакцию, и она точь-в-точь напоминала реакцию женщины, наступившей в темноте босой ногой на змею.

Она не смеялась.

— Бывают вещи хуже змей.

— Тебе следовало бы прошипеть эти слова. Но ты права. И одной из таких вещей может оказаться жизнь со мной.

— А как насчет жизни со мной?

— При прочих равных, это был бы ад.

— Ад… — Ее верхняя губа задрожала.

— Я… я что-то вдруг перестал понимать…

— Я думала о том, чтобы сбежать из ада, Отис. А не в него.

— Прости меня, Рени, но ад, если не говорить о войне или Сартре, обычно выкраивается по персональной мерке и по личным потребностям каждого.

Она заплакала.

— Эй, — поспешно добавил я, — я сам не знаю, что тут наболтал.

Я приподнялся и обнял ее. Она плакала навзрыд.

Два одиноких человека, у каждого своя причина цепляться за другого, и между ними едва хватает человечности для краткого соития. Все это значит, что я продолжал обнимать ее, гладил по голове и про себя гадал, есть ли у меня хоть малейшая надежда ей помочь. Она все всхлипывала. Мы не обменялись ни словом. Постепенно слезы ее иссякли. Мы снова занялись любовью.

Много позже мы проявили большую ловкость, отлавливая в темноте клочки и детали одежды, передавая друг другу их и полпинты джина, извлеченные у нее из сумочки. Она глотнула, пока я натягивал носок. Я отхлебнул, пока она искала туфельку.

Все это требовало времени. Разговор о том, чтобы снова увидеться, не заходил. Это подразумевалось без слов. Мы накорябали телефоны на обороте старой квитанции с бензоколонки и разорвали ее пополам. Она сказала, что ее номер — от сотового телефона, который она носит в сумочке. Мой она подписала: Отис. И, не успев опомниться, я смотрел в спину уходящей по дорожке Рени, в остатках черного платьица и босиком, туфли и сумочка в руках. И я уже с трудом верил воспоминаниям об этом вечере.

У нас в Сан-Франциско наблюдается любопытный феномен. Столько больших и маленьких попугаев удрали из клеток или были выпущены на свободу, что птицы каждого вида отыскали друг друга или образовали гибриды и размножились во многих пригородных зеленых районах. Их, например, легко можно увидеть на пальмах Долорес-стрит, вдоль всей Филберт-стрит ниже Койт-тауэр или на ветках монтрейских сосен вдоль Стоктон-стрит, огибающей парк Вашингтона. В сумерках их стайки поднимают ужасный гвалт, готовясь к ночлегу на вершинах деревьев, и они же своими воплями будят город перед рассветом. Удивительно, какой шум способны поднять птицы. Причем это иноземный гомон, пронзительный визг и отрывистый кашель, привычный обитателям экватора и Южной Америки, совершенно несходный, скажем, с коротким свистом краснохвостого коршуна, рожденного на сухих обрывах прибрежной Калифорнии.

Большая стая крикливых попугаев, встречавших рассвет среди эвкалиптов у Президио, отвлекла меня, когда, отпустив тормоз, я тихо выводил машину с подъездной дорожки. Оказавшись на улице, я завел мотор. Я еще задержался посмотреть, как кружит стая, собирая запоздавших, прежде чем направиться напрямик через город на поиски подходящего для них корма. Эти попугаи были желто-зелеными, самцы с ярким фуксиевым пятнышком на горле, и все — с яркими оранжевыми клювами и желтыми коготками — окраска, столь же выделяющаяся в тумане, как их пронзительные вопли в рассветной тишине.

Именно крик этой стаи, да еще постукивание клапана в моторе помешали мне услышать выстрел, убивший Рени Ноулс.

ПОТЕРЯ

IV

Я пересказал все, что сумел припомнить. Сколько я здесь пробыл? Всякий, у кого в голове есть капелька мозгов, мог бы понять, что мы с Рени развлекались к обоюдному удовлетворению и расстались по-хорошему. Можно бы сказать и сильнее.

— Слишком жирно, Орешек.

От большого усталого копа пахло проблемами со здоровьем. Он молча выслушал всю историю, прикуривая одну сигарету за другой. Прервав мою коду, он закурил свежую сигарету и оседлал стул, опершись локтями на спинку, прямо передо мной. Сигарета была с фильтром, по он временами снимал с кончика языка воображаемые крошки табака, пристально изучал и отбрасывал их, словно видел в них подобие моей неправдоподобной истории.

Наконец он встал. Задумчиво отодвинул стул и прошелся по комнате, заглядывая в лица троих или четверых помощников и заглянув через плечо стенографистки.

Наконец он разразился лаем и шипением — полусобака, полугадюка, полная клеветы, то оскорбительной, то грубой, то проницательной и толковой, и необычайно рискованной — направленной в меня, словно я был установленной в углу плевательницей.

— Совершенно дерьмовая история, Кестрел. Ты думаешь, парень безупречной наружности никогда не съедает орешка из своей кока-колы?

Я не успел ответить на эту бессмыслицу, как он заорал:

— Заткнись! Мне лучше знать. Ты никогда не бывал на ферме, где выращивают земляные орехи? Так, приятель? Тем более не копал их. Ты никогда не копал арахиса. А я? Было время, я немало накопал земляных орехов. Прежде, чем мы перейдем к дальнейшему, представь себя таким орешком. Одним из тысячи. Настало время собирать урожай. Тот, кто копал арахис, набрал довольно самолюбия.