Тайна семейного архива - [52]

* * *

Чихнула и умчалась в водяную мглистую муть машина, и Манька, чувствуя, что внутри у нее разом все опустело, медленно прошла по этажам, с недоумением глядя на непривычно разбросанные там и сям вещи, неубранный после обеда стол и закрытый на три дня бар. Она попыталась начать уборку, но тело ее не слушалось, словно внутри появилась какая-то железная ось, не дававшая наклоняться и приседать. Как зверь, прислушиваясь к любому шороху и скрипу, Манька решила оставить уборку на завтра и побрела к себе. В маленькой, ставшей со временем вполне уютной комнатке стоял ледяной холод, поскольку в суете отъезда в доме почти не топили, тем более у нее. Манька подумала, что перетерпит, зато завтра можно будет пустить в дело двойной запас дров, которые она, при постоянной нехватке угля, научилась ловко покупать или выменивать на подаренные хозяйкой безделушки у окрестных бауэров. И от этой мысли ей стало теплее. Она представила, каким молочно-розовым цветом будет светиться ее печь, как она станет ходить по дому, несмотря на декабрь, в легком платье и без чулок и прямо так, в этом светлом, шуршаще-летящем платье, зайдет в запретный кабинет, в котором всюду запах кожи и сигарет, а на столе смеется молодое лицо… В комнатке, где было никак не больше пяти градусов, Маньку опалил жаркий, сжигающий вал, и она заснула, как ребенок, свесив с высокой кровати худую руку.

Пробуждение было отнюдь не так сладостно, как сон: за ночь ударил редкий здесь рождественский мороз, дом выстыл, а когда Манька спустилась вниз и увидела неприбранные комнаты, ей стало не по себе. С остервенением бросилась она мыть, топить, скоблить и раскладывать все по полкам, пока не навела идеальную чистоту и порядок, с этого утра и на всю жизнь уяснив, что никогда не станет откладывать на завтра то, что можно сделать сейчас, настолько поразил ее этот контраст чистоты и беспорядка. К полудню все сверкало, в кабинете стояла невыносимая жара. Манька, и так каждый раз задыхавшаяся там от сладкого удушья, сейчас, заходя, чтобы осторожно поцеловать фотографию, чувствовала, как кожа ее мгновенно пунцовеет и сохнет. За окнами неслышно падал робкий сухой снег, и девушка не выдержала, быстро накинув пальто и мазнув по лицу сажей, как велела делать фрау, выскочила на улицу, по которой в эти предпраздничные часы пробегали, в основном, такие же, как она, посланные хозяевами с последними поручениями девчонки, да проезжали машины высокопоставленных офицеров. Манька же шла медленно, ни на кого не глядя и не думая о том, что на любом перекрестке ее может остановить патруль, а ни документов, ни даже остарбайтерского знака у нее нет. Она только ловила разгоряченными губами чужой снег – от его прикосновений тише стучало сердце и становилось легче дышать – и вскоре почувствовала настоящий холод. Манька растерянно оглянулась, в голубеющих сумерках не понимая, где находится. Вокруг толкался и тихо переговаривался народ, протягивая на вытянутых руках какие-то тряпки, чайники, картинки и прочую, никому не нужную в эти последние перед совершением чуда часы, ерунду. Она забрела на известный фломаркет – блошиный рынок, куда ей строго-настрого было запрещено ходить, ибо здесь всегда шныряло немало подозрительных личностей, в том числе и русских, кроме того, отсюда можно было принести всякую заразу. Манька испуганно запахнула потуже пальто, но, влекомая любопытством и ощущением неожиданно полученной свободы и вседозволенности, все же пошла по рядам, готовая отпрянуть и убежать при первой опасности. Однако ничего страшного не происходило, на нее смотрели жалкие, печальные или голодные глаза, а потрескавшиеся губы произносили вполне обычные слова, в том числе и по-русски. В конце одного, несмотря на холод, неукоснительно ровного ряда Манька увидела старуху в драной горжетке под накинутой на плечи вязаной скатертью. В руках у старухи ничего не было, она только сгибалась все ниже, словно на нее давила сгущающаяся темнота, и Маньке показалось, что она вот-вот упадет под тяжестью декабрьского неба. Острая жалость уколола ей сердце. Вспомнив как-то разом и свою давно лежавшую в земле бабушку, и то, что сегодня у немцев праздник, и спрятанные в лифчике двадцать марок, и натопленный дом с гусем, Манька кинулась к старухе и схватила ее за ледяные руки в нитяных перчатках без пальцев.

– Возьмите, возьмите! – неловкими движениями Манька вытащила из-за пазухи деньги и стала совать их в эти кукольные кулачки. – Сегодня Рождество, а у меня все есть, возьмите ради бога!

Старуха подняла на нее слезящиеся, но странно молодые глаза, в которых Манька с ужасом увидела ясное твердое сознание, и дотронулась до ее левой, так и продолжающей гореть щеки.

– Русская? У меня два сына там, у вас… спят. А ты меня… здесь… по-жа-ле-ла… Велик господь! – вдруг мелким евангелическим крестом, но истово перекрестилась старуха и, схватив купюру, вытащила из кармана длинной юбки что-то лунно блеснувшее. – На, возьми, ведь должен и вас, нехристей, кто-то хранить, – она сунула Маньке в руки что-то маленькое и круглое. – А теперь иди, иди, ступай, найдется и на вас, про… – конца фразы Манька уже не услышала, она летела назад вдоль рядов, испуганная пронзительным взглядом старухи и властной силой ее слов. Не передохнув, она добежала до дома и в изнеможении прислонилась к стене. Стояла настоящая ночь. Манька разжала судорожно стиснутый кулак: на потной ладони серебрилось колечко, а вместо камешка на нем таинственно прикладывал палец к губам крылатый мальчик. Она зажмурилась и рывком надела кольцо на безымянный палец.