Тайна Пушкина - [38]
Т у р г е н е в. Вот уж третий день, как стоит погода божественная. Я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать, да и думаю о разных предметах, а там где-то, на дне души, все звучит одна и та же нота. Мои губы шепчут: «Какую ночь мы бы провели… А что было бы потом? А господь ведает!» И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот «неведомый край», не унеся воспоминания чего-то мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся, и вы напрасно укоряете себя, называя меня «своим грехом». Увы! Я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два-три года, то я уже буду совсем старый человек, а вы, вероятно, вступите в окончательную колею вашей жизни — и от прежнего не останется ничего. Вам это с полугоря… вся ваша жизнь впереди, моя — позади, и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады.
Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблен ли я в вас — не знаю; прежде это у меня бывало иначе… Это непреодолимое стремление к слиянию, обладанию — и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне… Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы… А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для вас, потому что уверен, что и вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне…
Я бы всего этого не писал вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась — о нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу, но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда… Что бы ни случилось, я уже не буду таким, да и вы тоже. Ну а теперь довольно… Можете не отвечать на это письмо… Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма вы уже больше не получите.
С а в и н а. Я вам не верила. Сомневалась… Простите за мою «немилую» искренность. Вы не подумаете дурно обо мне, потому что слишком добры, я знаю это. Для меня самое дорогое — прелесть свободы… И я боролась всегда за свою независимость… С нетерпением жду дня, когда наконец смогу выехать из Одессы. Труппа здесь невыносимая, театру название балагана больше присуще, а публике… Меня принимают прекрасно, но я предпочитала бы не приезжать в Одессу. Среди суеты восторженно-любопытных и лакомых взглядов — бьюсь как рыба об лед. Скорее бы уехать… а то утоплюсь в море.
Т у р г е н е в. Топиться в море?! И это вам не совестно писать? И эти прелестные руки, которые я с таким наслаждением целовал, вы так-таки и отдали бы на съедение рыбам?! Позвольте вас подрать слегка за ушко. Вперед — не огорчайте ваших друзей… Надеюсь, что вы перестанете хандрить и, как говорят педанты, всецело предадитесь своему искусству… Не знаю, когда и где мы увидимся, но знаю, что я буду счастлив, увидев вас!.. Как там ни вертись, а зацепили вы меня, и я правду сказал, что вместе с вами что-то вошло в мою жизнь, с чем я уже не расстанусь… Однако довольно; будьте здоровы и бодры — и, может быть, до свидания… Там, в Париже?.. Ну, это все мы увидим.
Париж. Комната-кабинет Тургенева в верхнем этаже дома, куда ведет лестница темного дерева, с широким пролетом посредине. Полдень. В кабинете на всем печать заброшенности. Штора оторвалась и висит поперек окна, загораживая отчасти свет. Т у р г е н е в за письменным столом, где аккуратно разложены книги и бумаги. На стене большой портрет Полины Виардо. На Тургеневе старая, потертая бархатная куртка. Напротив, в кресле, С а в и н а. Откуда-то снизу, где проходит урок пения, доносятся женские голоса. Пение сопровождает всю сцену.
Т у р г е н е в. Вы две недели в Париже, и я узнаю это совершенно случайно?! Вы не желали свидеться со мной?
С а в и н а. Я вам раньше не говорила, не писала… Вы уехали, и пустота моей жизни давала себя особенно чувствовать. Я стала невыносимо скучать. Хандра увеличивалась с каждым днем. У меня явилась привычка пить после спектакля желтый чай, отчего я страдала бессонницей и расстроила достаточно нервы. От скуки вздумала забавляться экспериментами над моими влюбленными поклонниками. После спектакля (в котором они все, конечно, присутствовали) я, усталая, окруженная цветами, трофеями успеха, усаживала их всех в комнате, сама усаживалась на диван с чашкой моего чая в руках и принималась их «изводить». Я задавала себе задачу: во столько-то времени довести К. или Н. до последней степени. Услыхав признание, я спокойно звонила два раза, и горничная являлась «проводить». Она и не подозревала, что гость уходил не по своей воле. Это всегда мне удавалось и очень забавляло. Я чувствовала в глубине души какую-то злость, ожесточение к чему-то неизвестному и находила необходимым мстить за что-то всем мужчинам, попадавшим на мою дорогу. Сделалась отвратительно злой кокеткой. Поклонники прозвали меня царицей Тамарой, с той только разницей, что я вместо Терека выбрасывала их тела на Семеновский плац, рядом с моей квартирой. И то они говорили, что царица Тамара была добрее.