Тайна Пушкина - [62]

Тот факт, что Пушкин еще в Лицее был хорошо знаком с романами Стерна, подтверждается широким использованием некоторых стерновских приемов повествования уже в первых главах «РУСЛАНА И ЛЮДМИЛЫ» — например, обильных отступлений (широко применявшихся им и в «ОНЕГИНЕ») или множественных обращений к предполагаемым читателям, как собеседникам, на протяжении всей поэмы: «красавицы», «вы», «друзья мои» и «о друзья», «соперники в искусстве брани», «рыцари парнасских гор», «соперники в любви», «Орловский», «читатель» и «мой читатель», «Зоил» и т. д.

Связь «ОНЕГИНА» с романами Стерна впервые выявил В. Б. Шкловский в работе «„Евгений Онегин“: Пушкин и Стерн», опубликованной в 1922 году в журнале «Воля России», выходившем в Праге, и перепечатанной в 1923 году в Берлине, в сборнике «Очерки по поэтике Пушкина». Эта давняя публикация, которой сам Шкловский, судя по всему, не придавал особого значения и в сборники своих трудов не включал, оставалась незамеченной до начала 1960-х, когда стало выходить 3-е издание 10-томного Собрания сочинений Пушкина под редакцией Б. В. Томашевского («малое академическое»), который также был участником берлинского сборника и знал об этой работе Шкловского. Он и упомянул о ней в примечании к «ОНЕГИНУ», вызвав интерес к этой теме и у Ю. М. Лотмана.

В 2002 году, в процессе подготовки интервью с А. Н. Барковым для «Новых известий» по поводу его книги «Прогулки с Евгением Онегиным», я обратил внимание на ссылку Томашевского и сообщил о ней Баркову; он этой статьи Шкловского не знал, а ссылку Томашевского пропустил, так как в имевшемся в его распоряжении 10-томнике под редакцией Томашевского более раннего, чем у меня, издания такой ссылки не было. Поскольку в тот момент статью Шкловского мне разыскать не удалось, мы решили включить в интервью упоминание о ней в самом общем виде; добраться до нее мне удалось только в 2008 году, уже после смерти Альфреда Николаевича. Из дальнейшего будет видно, как близко Шкловский подошел к разгадке пушкинского романа, где именно он остановился и какой шаг оставалось ему сделать.

Интуитивно почувствовав мистификационный характер и романов Стерна, и пушкинского романа, Шкловский вынужден был задаться предположением, что «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» — пародия. Однако на этом он фактически и остановился, отметив лишь сходные приемы преодоления этими писателями традиционной романной формы как признаки пародийности.

Хотя Шкловский сознательно ограничивал свою задачу констатацией сходства («… я не столько буду стараться выяснить вопрос о влиянии Стерна на Пушкина, сколько подчеркну черты творчества, общие для обоих писателей»), он не смог обойти вопроса именно о влиянии: слишком очевидным было заимствование Пушкиным большинства литературных приемов Стерна. Более того, бросается в глаза, что Пушкин всеми силами старался адресовать читателя к Стерну: этими демонстративными заимствованиями и отсылками и собственными примечаниями к своему роману он включал оба романа Стерна в орбиту «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА».

Это объясняется в немалой степени тем, что оба писателя, каждый — в свое время и в своей стране, боролись с классицизмом и архаистами, что в обоих случаях эта литературная борьба была жестокой и переходила на личности, в жизнь, и что оба писателя испытывали на себе ее удары. Но при этом следует помнить — и мы уже писали об этом, — что, говоря о Пушкине, наше литературоведение термин «влияние» употребляло не по адресу и что для него использование чужой литературной формы никогда не было ни препятствием, ни этической проблемой: для Пушкина романная форма Стерна стала лишь одним из удобных сосудов для розлива своего, поэтического содержания.

II

Вот подчеркнутые Шкло́вским общие литературные приемы в «Тристраме Шенди» и в «ОНЕГИНЕ»:

1. «Вместо обычного до-Стерновского начала романа, — пишет Шкловский, — с описанием героя или его обстановки „Тристрам Шенди“ начинается с восклицания: „Не забыл ли ты завести свои часы?“

Ни личность говорящих, ни в чем дело в этих часах мы не знаем. Только на странице 20-й романа мы получаем разгадку восклицания…

Так же начинается „Евгений Онегин“, — продолжает Шкловский. — Занавес открывается в середине романа, с середины разговора, причем личность говорящего не выяснена нам совершенно…

„Мой дядя самых честных правил…“

Только в строфе LII первой главы мы находим исчерпывающую разгадку первой строфы:

Вдруг получил он в самом деле

От управителя доклад,

Что дядя при смерти в постели

И с ним проститься был бы рад.

Прочтя печальное посланье,

Евгений тотчас на свиданье

Стремглав по почте поскакал

И тут заранее зевал,

Приготовляясь, денег ради,

На вздохи, скуку и обман

(И тем я начал мой роман).

Здесь временная перестановка подчеркнута».

Такие перестановки отдельных частей романа и внутри них характерны и для Стерна, и для Пушкина. Например, Йорик — в «Тристраме Шенди» это альтер эго самого Стерна — в XII главе первого тома умирает, и в то же время он жив на протяжении всего романа, вплоть до заключительного абзаца. Пушкин в начале романа отправляет своего героя, Евгения Онегина, в деревню из Одессы, то есть в момент, когда тот путешествует по России, — а описание самого путешествия