Тайна Пушкина - [50]

«Зачем он меня оставил? — говорил мне Инзов, — вспоминал в своих „Записках“ Вигель, — ведь он послан был не к генерал-губернатору, а к попечителю колоний; никакого другого повеления об нем с тех пор не было; я бы мог, но не хотел ему препятствовать. Конечно, в Кишиневе иногда бывало ему скучно; но разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько месяцев, иногда более полугода? Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней сколько угодно? А с Воронцовым, право, несдобровать ему».

Известно, что его опасения оказались не напрасными.

11 ноября 1823 года состоялось торжественное крещение новорожденного сына Воронцовых, и в этот день Пушкин впервые увидел Элизу (как он ее называл в письмах); познакомился с ней он чуть позже, когда она начала появляться в свете, — скорее всего, на рождественском балу, который дал Воронцов. Когда в ее гостиной стало собираться избранное общество, ввел туда Пушкина любовник Елизаветы Воронцовой Александр Раевский. Вигель писал, что Раевский, чтобы скрыть свои отношения с Елизаветой Воронцовой, уговорил Пушкина приволокнуться за ней, — что Пушкин и сделал.

По мнению исследователей, в той или иной степени касавшихся этой истории, Воронцов приревновал Пушкина к жене и стал унижать его, подчеркивая свое презрение. Он по характеру был надменным человеком, английское воспитание это свойство его натуры усилило; он любил лесть и исповедовал фаворитизм (как раз то, что Пушкин ненавидел), а поэта считал заслуживающим внимания не более, нежели любой из его чиновников, к которым относился с высокомерной снисходительностью. При таком характере конфликт с ним Пушкина был неизбежен, и, в конце концов, дело не обошлось без убийственной эпиграммы:

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Надо сказать, что выпускать из рук такую эпиграмму на своего начальника, в жену которого к тому же он был влюблен, было никак нельзя. Пушкин должен был понимать, что, оскорбляя таким образом графа, он неизбежно ставит под удар и графиню. Однако Пушкин был задет отношением к нему Воронцова до глубины души и закусил удила́; скорее всего, он дал эпиграмме вылететь. Результат должен был быть ужасным — таким он и оказался. Воронцов написал письмо в Петербург с просьбой избавить его от поэта, а Елизавета Воронцова внешне подчеркнуто охладела к Пушкину. Формально же все началось с пушкинской командировки: Воронцов послал поэта наравне с другими чиновниками обследовать поля, пораженные саранчой, а Пушкин, который при Инзове службы вообще не знал, хотя и числился на ней, счел это поручение для себя оскорбительным. Тем не менее он съездил в назначенные ему для инспекции места, а по приезде написал отчет в виде стишка: «Саранча летела, летела и села; сидела, сидела, все съела, и вновь улетела» (явный вызов начальнику) и подал прошение об отставке.

Письмо Воронцова было формально нейтральным, но оно было подкреплено инициированными и оплаченными им ложными доносами «третьих лиц», из которых следовало, что Пушкин выступает против правительства и произносит антивоенные речи. Для того, чтобы сделать такое, нужно было Пушкина люто ненавидеть: ведь так оболгав Пушкина, он его уничтожал. Через три недели в Одессе было получено предписание отправить Пушкина в Михайловское, к родителям, под административный и «духовный» надзор. Факт ложных доносов со временем подтвердился: через четыре года точно то же самое произошло с Александром Раевским, с теми же самыми обвинениями и в те же сроки, необходимые для того, чтобы отправить письмо и ложные доносы в Петербург (генерал Раевский, занимаясь делом сына, нашел доносчиков и выяснил, что им платил Воронцов) и получить оттуда распоряжение о дальнейшей судьбе оболганного.

III

И все же мотив ревности, о котором писали пушкинисты, у меня вызывает сомнение, даже если бы подобная игра Раевским и Пушкиным и была затеяна и Воронцову кто-то о ней донес. О причине такого сомнения — чуть позже. Есть у Пушкина проза, в которой он сам возвращается к этому конфликту и объясняет его причины, и вот в этом объяснении отнюдь не все ясно. А когда мы у Пушкина «на ровном месте» чего-то не понимаем, то первое, что приходит в голову, — это что Пушкин сознательно «темнит» и что его текст надо читать между строк.

У этой прозы есть название, которое ей дали пушкинисты — «Воображаемый разговор с Александром I», — и она начинается фразой «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему…», то есть построена «от противного». Очевидно, Пушкин написал эту прозу не для того, чтобы посылать ее императору, но исключительно для страховки, на тот случай, если его арестуют и заберут все бумаги: вот тогда этот «разговор» с тремя вопросами, которые «задавал» Пушкину Александр I, и пушкинскими ответами и был бы наверняка доставлен царю.

На вопрос об «Оде на свободу» Пушкин отвечает словами «самого царя», вложив в них тот смысл, который его в какой-то степени реабилитировал: «Я читал вашу оду „Свобода“, — „говорит ему“ император. — Она вся писана немного сбивчиво, слегка обдуманно, но тут есть три строфы очень хорошие. Поступив очень неблагоразумно, вы однако ж не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы. Вы можете иметь мнения неосновательные, но вижу, что вы уважили правду и личную честь даже в царе».