Тайна притока Конды - [2]
Ну, что ты с ним поделаешь, с этим упрямым полоумным стариком!?
Езин сердито повозился в углу юрты и вышел на улицу покормить мою лайку Грозного рыбой. Сердиться — сердись, а законы гостеприимства не забывай.
Вернувшись, он спросил:
— Дорогу знаешь? Кто поведёт тебя?
— Я иду с Ильёй Номиным.
Через несколько минут мы распрощались.
Первые неудачи
До Есс-талях-тора оставалось километров тридцать. Почти всё время я шёл по подснежной болотной воде, изредка пересекая заросшие сосняком и ельником сухие островки. Я спешил к озеру, чтобы там, остановившись, подсушиться и сварить пищу. Но пёс мой Грозный, обычно неутомимый, деятельный, энергичный, сегодня был почему-то вял и устало плёлся в стороне.
Лишь поздно вечером добрались мы до острова. Через сутки туда явился и Номин со своей лайкой Ворсиком.
Мы собирались с Ильёй ложиться спать, как вдруг совсем недалеко, метрах в ста от нас, раздался какой-то дикий нечленораздельный крик. Я вздрогнул и непроизвольно съёжился. Высокий дребезжащий звук входил в уши, как игла, и, достигнув предельной резкости, внезапно оборвался. Почти тотчас возник другой — такой же протяжный и дикий, но низкий, густой, тяжёлый. Он оборвался так же, как и первый.
Это не был голос человека. Но это кричал и не зверь.
Я сидел без движения. Илья тоже притих, испуганный, подавленный, дрожащий. В больших и светлых его глазах застыл страх. Собаки ощетинились, напряглись, но в нерешительности замерли на месте.
Взметнулись золотой игривой стайкой искры от костра, рассыпались и, потухая, медленно упали вниз. Мы подвинулись к огню. И вдруг снова из чёрной плотной тьмы, обступившей нас, раздался дребезжащий визгливый вопль:
— Гхрьа-а-а-а!
А за ним низкое и гулкое:
— У-у-у-ух!
Нужно было что-то сделать, предпринять, хоть слово громкое вымолвить, чтобы встряхнуться. Иначе, казалось, так и окаменеешь навек, сдавленный тоской и страхом. С усилием глотнув слюну, я прохрипел:
— Ничего, Илья, не трусь… Это зверь кричит.
Илья покачал головой. Он не верил. Я и сам не верил этому. Я знаю повадки зверей и знаю их голоса. Так не кричит ни одно из животных. Но кто же это?
Или — что?
Нужно было гнать от себя страх, и уже громко и упрямо я повторил:
— Зверь!
Потом я взял ружье и выстрелил в кричавшую тьму.
Больше в ту ночь вопль не повторялся, но заснул я лишь под утро. А Илья так и не сомкнул глаз.
Утром мы двинулись в путь — к верховьям Уха.
Путь наш лежал по топким моховым болотам, поросшим сосновым нюром — деревцами высотой в человеческий рост. Меж болот — кедровые острова и сосновые боры. У берегов болотных речушек лепится к земле посуше березняк и ельник. На десятки километров раскинулись заросли багульника, и над землёй висит дурманящий запах его белых цветов.
Мой Грозный ник всё больше. Он ничего не ел и слабел с каждым днём. Уже не поспевая за мной, он еле волочил ноги, но всё же — верный, преданный пёс! — тащился вперёд. Последние два дня своей жизни Грозный приходил к месту наших ночёвок лишь утром. Придет, ляжет и смотрит, все смотрит на меня затуманенными грустными глазами. Тащить его на себе я не мог: тяжело и бесполезно.
Однажды Грозный не пришёл и утром. Я ждал его безрезультатно. Он остался навсегда, погибнув где-то в урмане.
Тогда вспомнились мне недобрые слова шамана. Не зря, видно, кормил старик Грозного перед моим уходом.
Ночью три раза пронзительно и жутко кричал всё тот же… неизвестный.
Через несколько дней пути мы в болотах нашли район, где берёт начало Ух. Пробираясь по течению речной струи, мы дошли до того места, где Ух определённо принял вид реки метра в четыре шириной.
Выбрав островок посуше, мы сделали стоянку. В тот день мне удалось застрелить оленя — первого и последнего за время моей экспедиции на Ух. Убив его, я навялил и накоптил мяса. Илья в это время вырубил из прочного тяжёлого кедра днище для лодки. Для обшивки бортов мы использовали лёгкую сосну и с помощью топора и тесла смастерили лодку. Выбрав ель посуше, вырубили из неё два весла.
На следующий день наша лодка уже плыла по Уху. Но радоваться пришлось недолго. К ночи лодка остановилась: Ух струился по болоту-зыбуну, среди громадных, тесно прижимающихся друг к другу кочек. Пришлось тащить лодку на себе. Лишь утром река опять стала рекой, найдя своё русло.
К вечеру Ух снова растёкся по болоту, и снова всю ночь тащили мы лодку и припасы на себе — замёрзшие, мокрые, по грудь в зыбкой прогнившей воде. Ведь среди неё мы не могли остановиться для отдыха.
И опять те страшные, леденящие душу крики…
«Чёрт возьми! Когда же кончится эта галиматья?» — думал я, с тревогой посматривая на Илью. Эти дикие ночные крики действовали на него значительно сильнее, чем на меня. В глазах Ильи не исчезали настороженность и испуг, при каждом повторении криков он бледнел и дрожал всем телом.
В зыбуне мы мучились три ночи. И только на четвёртые сутки кончились опостылевшие смрадные болота. Вода стала чище и глубже. Вплотную подошёл к реке урман. Берега, густо поросшие елью, пихтой, кедром и сосной, надвинулись тёмной глухой стеной. Лишь посредине — над водой — светлела узкая полоска бледного северного неба.
