Тайна поповского сына - [4]

Любил он слушать и рассказы деда Прохора о славном атамане, что летал на своей зачарованной кошме.

И тесно становилось ему в родном углу.

С течением времени изменилось к нему и отношение Кочкарева, яснее обозначилась разница между родовитым дворянином и поповским сыном. Он уже не чувствовал себя свободно в боярском доме, хотя Артемий Никитич продолжал благоволить к нему. Часто вздыхая, старик говорил:

— Эх, Сеня, жаль, что не дворянин ты, далеко пошел бы. Надо было тебе родиться пораньше, не пропал бы ты при Петре Алексеиче, тот не посмотрел бы, что ты незнатного роду.

И когда Сеня подрос, Артемий Никитич как-то словно перестал интересоваться им, и Сеня не успел изучить, как мечтал, еще французский и немецкий языки.

Настенька выросла и тоже как будто избегала его. А это было ему больнее всего. Сам он чувствовал, что не пара ей, а все-таки…

И часто честолюбивые грезы сжигали его. Разве не могут осуществиться детские мечты, когда он хотел на большой птице улететь с Настей?

Разве не может он сделать что-нибудь такое, что даст ему славу, богатство, знатность, поставит его высоко-высоко над всеми. Не осуществится ли тогда сказка, где всеми осмеянный Иванушка-дурачок завоевывает и царство, и красавицу царевну?..

Он дольше и упорнее оставался в одиночестве. Заметно избегал дома Кочкарева. Устроил себе в глубине отцовского огорода дощатый сарайчик, тайну которого ревниво оберегал, и целыми днями сидел там взаперти и что-то мастерил. Летом он частенько и ночевал там, а уходя запирал дверь на тяжелый висячий замок. Два года тому назад умер его отец.

Кочкарев принял большое участие в его горе.

Он оставил во владении его матери Арины и домик, и огород, и при новом священнике Семен продолжал свои обязанности пономаря.

Новый поп, отец Петр, молодой вдовец, очень полюбил своего скромного и тихого пономаря и, хотя сам был нраву веселого и любил выпить, но по природной любознательности очень интересовался разговорами с Семеном и считал его умудренным заморской наукой.

Он часто допрашивал Сеню, что он делает-мастерит в своем сарае, но Сеня на все его вопросы отвечал: «Подожди, увидишь».

— Вставай, дедушка, пора, — разбудил наконец Сеня заспавшегося Прохора. — Пора, едем. Ты подвези меня.

Старый Прохор открыл глаза, потянулся, зевнул, перекрестился и, кряхтя, поднялся на ноги.

— Ладно, идем, — произнес он.

Они сошли к лодке.

Молодой человек сел на весла, и лодка плавно понеслась вниз по течению.

— Да, — задумчиво начал Прохор, — хороша она, матушка наша, — и дрожащей рукой он очертил перед собой широкий полукруг. — Тиха, ясна сейчас родная, а как взыграет в непогоду — беда. Э-эх! — вздохнул он. — Нет Степана Тимофеевича, ему одному покорна была. Ничего он, батюшка наш, не жалел для нее. Ни друга, ни зазнобушки. И зато носила она его струги вольные с шелковыми парусами от самого моря Хвалынского [2]… Э-эх! Годков бы шестьдесят с плеч, то-то попировал бы…

Чем старше становился дед Прохор, тем ярче светило ему его прошлое, живее вставали картины минувшей славы и вольности понизовой, но темнее делалось недавнее прошлое и настоящее.

Он постепенно уходил в былое, и только оно одно было дорого и отрадно его старому, одинокому сердцу.

Он давно схоронил всех своих близких, уже два поколения состарились на его глазах, и новые люди были для него чужды, время остановилось, и не было ни настоящего, ни будущего.

Молодой человек молча греб, и слова старика тоже будили в его душе жажду свободы, простора, могущества.

«Но разве один путь к могуществу, — думал Семен, — путь крови и убийства, путь, каким шел Степан Тимофеевич? Нет! Нет! Дал нам Господь глаза видеть чудеса творений его, дал нам разум и душу не для того, чтобы ухищряться против братьев своих. Я возвеличу разум свой… И тогда…»

Горделивая улыбка показалась на бледном лице молодого человека.

Он смело взглянул блестящими глазами на окружающий безграничный простор, на бездонное мглистое от зноя небо, по которому высоко-высоко летели белые и легкие, как пух, облака…

«Выше, выше, — думал он, — все будет моим». И снова, торопясь, он сильно налег на весла.

Лодка дрогнула и понеслась.

Через несколько минут они уже пристали к берегу.

Привязав лодку, старик отправился к себе на пчельник, а Семен к церкви, за которой ютилась его лачуга.

В этот послеполуденный час Артемьевка словно вымерла. На улице ни души, не было даже собак. Только куры, вялые и сонные, бродили под заборами.

Семен бодро прошел по улице, свернул к церкви, обогнул ее и подошел к своей лачуге.

Он тихонько приоткрыл дверь. Комната была разделена ситцевой занавеской. Из-за занавески слышалось мерное дыханье.

«Заснула матушка», — подумал Семен и тихо вышел, осторожно прикрывая за собой дверь.

Он направился к своему сарайчику. На двери висел тяжелый замок. Семен вынул из кармана ключ, с которым никогда не разлучался, открыл замок и вошел в сарай. Он тщательно запер за собой дверь на засов, потом дернул за висевшую с потолка веревку, и в потолке открылась большая деревянная форточка.

В сарае стало довольно светло.

Если бы кто-либо из обитателей Артемьевки заглянул в этот сарай, он наверно раскрыл бы рот от недоумения и подумал бы, что Сенька, поповский сын, малость тронулся.