Тайна - [2]

В детстве, когда жил у тетки в Загорске, его всегда завораживала панорама звездного неба. Как назвать это удивительное ощущение сверкающей, мигающей, дышащей, загадочной бездны? Его радостно захватывала, приводила в оцепенение бескрайность и торжественность мироздания.

Но в последующие годы эта давняя страсть — в вечерний час побыть наедине со Вселенной — постепенно заглохла. В большом городе звездного неба нет. Горожанин отчужден от него. В нем отмирают какие-то живые волокна, связующие его со Вселенной.

…А еще он способен был в детстве часами смотреть на облака. Плывущие в небесной выси облачные материки возбуждали мальчишечью фантазию. Он мысленно уносился с облаками за горизонт, парил над горами и океанами… Но постепенно утратил и эту тягу. Городской житель не замечает небосвода. Над улицей — крохотный участок мглистого неба. В квартире, в конторе, в метро, в троллейбусе вообще забываешь о его существовании.

Когда-то любил грести на лодке. Так славно отталкиваться веслами от упругой сияющей воды и чувствовать пение мускулов и пение души.

Но давным-давно уж не греб по-настоящему. В городе — маленькие искусственные пруды в парках. В них зарегулированно кружатся десятки лодок. Разве такое катанье принесет радость?

В студенческие годы увлекался баскетболом. Игра дотла ощущение силы и ловкости, то, что принято называть мышечной радостью. Но все прекратилось после окончания института. Все время было не до этого.

Что же еще приносило ему удовольствие?

Музыка. Любил органные фуги Баха, сопаты Бетховена. Но не меньше и простые вещи — старинный вальс «Ожидание» или «Песнь петушка» Флореса. Эти две мелодии посещали его особенно часто. И он мог заставить звучать их от начала до конца и наслаждаться ими так же, как и во время концерта.

Ну а самое светлое, самое солнечное, самое теплое и мажорное в его жизни?

Самая большая радость, выпавшая на его долю, — что, конечно, Маринка, семилетняя дочка. Ее и любил больше всего на свете. И знал, что любовь эта взаимна. Нежность Маринки была истинной, трогательной, обезоруживающей.

Вот кого оглушит весть о его уходе из жизни. И нет возможности уберечь ее от этого удара. Это мучило его сильнее всего.

…Голый каменистый остров. И нет на нем ни единой человеческой души. Только тысячи птиц в тишине взмывают в воздух и, шурша крыльями, в тревоге уносятся куда-то вдаль. Что их напугало?

В то утро, когда Каштан рассказал соседям по палате о необычном сне, он вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Это чувство властно охватило и уже не отпускало его.

Во время врачебного обхода он безучастно и односложно отвечал на дежурные вопросы Ии Львовны. Когда докторша ушла, тихо спросил у Игоря, какое сегодня число. Оказалось, пятое марта. Стало быть, через три дня ему должно исполниться тридцать три года. Дата его рождения, совпадающая с женским праздником, еще со школьных лет неизменно вызывала у окружающих насмешки. Даже в этом он был неудачлив.

Но вот дней рождения больше уже не будет. Туземцы с островов Полинезии не говорят слова «умереть», они заменяют его понятием «лишиться возраста». Вот и он скоро лишится возраста. Или, по выражению Марка Твена, присоединится к большинству.

В памяти Каштана, помимо его воли, возникали фразы из какой-то старинной книги, слова, связанные с кончиной героя и с печальными обрядами: «почил в бозе», «приобщился святых тайн», «тайна сия велика есть».

Фраза «тайна сия велика есть» засела в голове, и он долго-долго не мог от нее избавиться. Но вот она исчезла, но зато всплыла в памяти совсем уж нелепая прибаутка-загадка, пришедшая из детства: «А и Б сидели на трубе. А — упало, Б — пропало. Кто остался на трубе?»

Почему вдруг именно это лукавое присловье стало тревожить его память в момент безысходной тоски? Непонятно. Глупо.

А и Б сидели на трубе…

Господи, до чего же ноет в груди.

Тридцать три года. Много это или мало? Если считать только годы взрослой жизни, конечно, мало. Но и достаточно много, чтобы понять, что ты — неудачник.

Но, прокручивая, словно киноленту, дни и годы жизни, он отчетливо видел, что грешно винить в своей неудачливости судьбу.

Года три назад тетка Зина писала из Загорска:

«Вот и слава богу, Юрочка, все у вас с Аней как у людей, все наладилось: и дочка, и квартира в Москве, и работа у обоих чистая. Теперь я спокойна за тебя».

И действительно, вроде бы все обстояло вполне благополучно. Что еще людям надо? Не к этому ли все стремятся?

Но почему же тогда тоска точила и точила его, и доточила в конце концов до чахотки? Каштан никогда не предъявлял чрезмерных требований к жизни. И судьба его складывалась нелегко. Он рано остался без родителей. Жили они в поселке торфяников в Подмосковье. От этих первых лет жизни у Юры осталось лишь несколько смутных отрывочных воспоминаний. Почему-то запомнилась швейная машина на столе, связки лука на стене. Подполье, которое страшило его чернотой и жутью. И еще он помнил тягучую мглу, гарь, затянувшую все вокруг, когда горел торф. Эта горечь от дыма жгла горло. И Каштан ощущал ее даже много лет спустя.

Рос он у двоюродной тетки в Загорске, учился там в школе-интернате.