Тайна Jardin des Plantes - [130]

Сильвен все еще не может оправиться от потрясения. По лицу Габриэллы невозможно догадаться о ее чувствах. Что касается обезьян, они смотрят на отца, застыв от ужаса.

— Это конец, — говорит отец. — Для вас и для нас. Смерть… смерть всему.

Я во весь голос кричу: «Что?!» — и бросаюсь к белым обезьянам. Сильвен и Габриэлла сидят неподвижно, бледные как полотно. Отец решительным шагом приближается к ним и чуть слышно произносит:

— Это конец наших двух миров. Париж, затопленный водой, провалится под землю и разрушит Аркадию.

Я с ужасом смотрю на детей, ползущих к нам сквозь высокую траву, словно разведчики. Но больше всего меня ужасает взгляд отца. И его жест. Он вскидывает руку к небу. Потом мрачным тоном, словно говоря надгробную речь, произносит одно-единственное слово:

— Сейчас.

В следующее мгновение окружающий мир содрогается, и апокалипсический грохот разносится по всей Аркадии…

Эпилог

Тринитэ прекращает писать. Рука ее дрожит. Обрывки воспоминаний сталкиваются и перемешиваются у нее в голове, словно обломки той Аркадии, невероятную реальность которой она с таким трудом пыталась изобразить словами. Как передать мощь этого апокалипсического разрушения? Как его описать? Как заставить в него поверить?

Сейчас, пять лет спустя, Тринитэ по-прежнему этого не знает. Как долго от нее этого требовали! Все хотели узнать тайну Тринитэ Пюсси, героической девочки, спасшей пятерых детей, любимицы всего «послепотопного» Парижа, настоящей звезды первых времен реконструкции… Она так и не рассказала, что же на самом деле произошло, предпочитая ссылаться на провалы в памяти.

«Я не помню… все было как в тумане…»

И вот теперь, спустя пять лет после трагедии, потрясшей весь Париж, Тринитэ наконец чувствует, что готова открыть правду. В чем причина этих запоздалых признаний? Она не знает. Девочка-вундеркинд выросла, и много воды утекло с тех пор под мостами усмиренной Сены. Время для исповеди пришло будто само собой, так же естественно, как роды — разве что эта «беременность» продолжалась пять лет…

Решив наконец доверить бумаге свои воспоминания и тем самым от них освободиться, Тринитэ много дней подряд садилась на одну и ту же скамейку на набережной Конти — ту самую, с которой она некогда увидела начинающийся потоп, — некоторое время наслаждалась весенним солнцем, затем доставала из сумки ручку и блокнот. Этих блокнотов она исписала не меньше десятка — быстрым, мелким почерком примерной студентки. Бывшая маленькая шпионка из «Замка королевы Бланш» превратилась в миловидную брюнетку, гибкую и стройную, и молодые люди на улицах часто оборачиваются на нее. Но в своих воспоминаниях она по-прежнему ощущает себя тринадцатилетней. Не оттого ли ей так трудно закончить рассказ? Все случившееся кажется ей таким… невероятным! Может быть, поэтому ей захотелось рассказать о тех событиях до того, как она окончательно повзрослеет и рационализм заставит ее поверить, что они были нереальными, воображаемыми?

Машинально наблюдая за медленным течением Сены, омывающей остров Ситэ, и за размытым отражением величественного здания Французской академии, девятнадцатилетняя девушка шепчет:

— Как поверить, что все это было под водой?.. Невероятно!..

Сплетая пальцы рук, Тринитэ ощущает, что ее ладони влажные и холодные, как Париж в начале наводнения.

Это заставляет ее прийти в себя и снова начать писать.

Катастрофа, обрушившаяся на Аркадию, похожа на мощнейшее землетрясение. Все вокруг содрогается, я не могу устоять на ногах и падаю, вопя от ужаса. Адский грохот разносится по всему лесу. Озеро становится похожим на море во время жестокого шторма. Земля под ногами вибрирует, словно под ней работает гигантский мотор.

— Конец!.. — стонет отец. — Сейчас Париж обрушится на Аркадию, и она перестанет существовать!

Все остальные тоже распростерлись на земле. Только Сильвен в отчаянии пытается подняться. Габриэлла хочет обнять его, он отбивается и стонет: «Нет…»

Я кричу: «Папа! Останови это!..», хотя понимаю, что эта детская реакция ни к чему не приведет: останавливать уже нечего. Подземные толчки усиливаются, и на ногах невозможно продержаться дольше трех секунд. При каждом толчке я теряю равновесие и падаю, а сверху на меня низвергается дождь пыли.

Вместе с пылью сверху сыплются осколки камней, песок, галька… В перерыве между двумя толчками я с ужасом вспоминаю, что мы находимся не на равнине под открытым небом, что небо над нами искусственное, а над ним — огромная масса земли, которая сейчас на нас обрушится…

В голове у меня все смешивается, как в разбитом калейдоскопе. Перед глазами мелькают хаотичные образы: отец, воздевший руки к небу, словно заклинающий некие силы; небольшая группа белых обезьян — последних представителей некогда расы людей, последних свидетелей великой катастрофы; дети, ползущие к обезьянам, несмотря на подземные толчки; деревья, клонящиеся под ветром, насыщенным запахами серы и лавы; подземный Эдем, который вот-вот будет разрушен непонятной катастрофой… И — незримый образ смерти, который временами возникает в моем сознании, но все же в нем не укореняется.

Однако я не могу помешать себе думать о том, что сейчас произойдет: плавящийся мир, вывороченные с корнем деревья, град камней… Мысленно я уже вижу искалеченные, безжизненные тела Сильвена и Габриэллы, вижу, как обрушиваются камни на несчастных детей, расплющивая их одного за другим… Скоро опоры Эйфелевой башни пронзят нагие небо. Скоро на нас обрушатся целые кварталы домов. Весь Париж провалится в эту огромную разверзшуюся бездну. И тысячи трупов — искореженных, раздавленных, с искаженными страхом и болью лицами — устелют землю Аркадии, словно гигантские кровавые градины, оставшиеся после страшной бури.