Тайна исповеди - [9]

— Вот! Ссаки! Только что про них подумал! — заволновался я, молча, конечно, хватило ума. То место, которым она на мне сидела, стало, как показалось мне, как-то мокрей, чем было до. Но, сука, надо терпеть, куда деваться! Мне стало жалко себя, просто до слез. На какие унижения приходится идти! А может, бросить всё и избить ее, чтоб знала? Чтоб что знала? Что матросы не сдаются, вот что. (Я был в тот год на стадии моряка, между летчиком и парашютистом.) Матрос не стал бы так постыдно с девчонками возиться.

— Ну что, ссали на тебя девки? Признавайся! — спросит меня в военкомате адмирал. Он же военный комиссар. В белом кителе. С кортиком на боку.

— Нет, ваше благородие или как вас там! Никогда!

— Не верю. В глаза смотреть, в глаза! — орал он, как фашист во вчерашнем кино на партизана. Я в ответ должен был бы плюнуть ему в глаз, как давешний наш пойманный партизан, — но тогда точно никакого флота я не удостоюсь, проведу всю свою пустую жизнь сухопутно, на берегу, и под занавес мне будет мучительно больно за.

— Только одна, один раз! Так, чуть-чуть сикнула, почти незаметно, мой адмирал!

— Врешь. По глазам вижу.

— Клянусь, что одна!

— Одна-то одна, но ты говоришь — чуть-чуть, а это неправда. Нет, моряком тебе не быть!

— Да черт с тобой, я пойду в летчики или — чтоб далеко не ходить — вон буду командовать военными грузовиками, тем более что меня в море укачивает — ну в прошлом году на катере один раз укачало.

Тогда, на прогулочном курортном катере, отец, держась за поручень, курил и уж совсем было вознамерился бросить окурок в волны — но я схватил его за руку:

— Ааа! Стой!

— Да что такое?

Море тогда почему-то казалось мне чужим и страшным, кругом я чуял смертельную опасность:

— Ты бросишь окурок, а он дымится, — и море взорвется! Кааак вспыхнет! И нам конец. Не делай этого! Пожалуйста! — умолял я со слезами. Отец отвел мою руку, которой я в него вцепился, улыбнулся и щелчком бросил бычок в Черное море. Тот бесшумно и бледно, без даже легкой вспышки, беспомощно пропал в волнах.

С морем ничего не случилось! Мы плыли дальше как ни в чем не бывало! Это было чудо. И я стал его свидетелем.

— Эти грязные — раз надеванные, значит, уже не чистые — чужие трусы, эти ссаки, про которые, не дай Бог, кто узнает! Голая — в ванне мы, что ли? — девка залезла на меня, какой кошмар. А ведь я считал себя хорошим мальчиком! — это всё думал я про себя со слезой, со сладостью обиды, отгоняя от себя мысли про то, что после избиения Мишки Кротова я всё равно уже не был безупречен и безгрешен и чист. И тем не менее — за что же мне такие мучения и пытки?

При этом я шмыгал носом, сопля под действием земного притяжения быстро шла по ноздре вниз. Но эта сопля при всей своей отвратительности — прям блевануть можно, если, конечно, чужая — всё же чище и выше ссак. Это уж как пить дать.

Меж тем Ленка вот так верхом скользила по моей ноге всё ближе к моему туловищу. Мокрое придвигалось, приближалось. Как же я хотел вытереть ногу! Но — понимал, что нельзя, что еще не время, и старался свою соплю подобрать как можно тише, аккуратно втягивая воздух в голову. А это непростая гидравлика!

Ленка подтянулась совсем близко к моему туловищу и прошептала мне в ухо:

— Тихо. Не дергайся, — как будто была диверсантом и снимала часового. Это пусть даже легкое, еле заметное касание любимой военный темы немного развеселило меня.

Я подчинился, терять было уже нечего. Она привстала с моей ноги и расстегнула лямки моих типа баварских штанов. Далее стянула с меня и их, и мои практически девчачьи трусы (настоящие, черные, как у взрослых, сатиновые, я выпрашивал — но тщетно, не дорос еще). И, наконец, она двумя пальцами взяла меня за стручок. Который висел себе скромно и незаметно и, я бы даже сказал, жалобно. Я как-то отдернулся, но тут же вспомнил про машинки — и застыл.

Это детское переживание я вспомнил после, во взрослой жизни, когда был снова унижен одной своей подружкой. Охохо. Лиха беда начало…

Познакомился я как-то с девушкой, лет через 20 после Ленки, и у меня возникло к ней чувство. И вот она — тоже, как и Ленка — надругалась надо мной. Дело было так. Мы к ней пришли, выпили, закусили — ну, типа романтический ужин, — и она, идя в душ, этак роняет: «А ты пока посуду помой». Да ты, отвечаю, совсем охренела, что ли? Ну, говорит, как хочешь, но тогда ничего сегодня не будет. И я, признаюсь, малодушно пошел мыть эту самую посуду. Помыл я, значит, грязные тарелки — и в койку, праздник такой со слезами на глазах. А на ложе любви ждало меня открытие. Я понял, что значит «беличий глазик». Раньше только слышал про такое, а тогда испытал это на своей шкуре. Речь тут, деликатно выражаясь, о дамском диаметре. Он был необычайно, неестественно мал! Это давало особые ощущения, острые и разительные. Надо уточнить, что к дефлорации это не имело никакого отношения. Всё, что было раньше, в предыдущей жизни, ну, с этим делом, вдруг показалось жалким подобием левой руки. Меня это страшно увлекло. Я концентрировал внимание на тонкостях этого небывалого переживания. А ведь мог бы отказаться от мытья посуды, хлопнуть дверью и гордо уйти! И остался б дураком.