Тайна исповеди - [45]

— Ну что, полицай ты этакий! С фашисткой связался! А мы тебе нехороши. У нас не у всех есть парни, между прочим. Дрочим с тоски… Гад ты, и всё, после этого. И больше никто.

И еще одно было у русских девок переживание. Там, на этаже, было штук шесть сортиров. Немки вероломно, без объявления войны, оккупировали один — и врезали в дверь замок. Я брал у них ключ, идя до ветру. Там внутри было странно: чисто, лампочка на месте, бумажный дефицитный рулон. Полотенце. Всегда было мыло — в сетчатом таком мини-мешке, чтоб не скользило, не вылетало из рук.

— Что ж вы захватили туалет! Он ведь для всех! Как это — нам нельзя туда ходить!!! Замок врезали! Не имеете права!

— Так и вы врежьте! Вон еще пять сортиров стоит с перегоревшими лампочками и без стульчаков.

Аргумент немок нашими не принимался. Все люди равны! Всё — общее! Я же был как бы обвинен в пособничестве фашистам.

Немка в Союзе — это уже не то, что она же в Рейхе. Это уже не голый амур-тужур, не всё как у всех, а — экзотика, романтика, импорт, дефицит, в том смысле, что иностранка — это было круто, ну, тогда так считалось с этой стороны занавеса. Мы где-нибудь в буфете кинозала шпрехали с моей немкой на ее Mutterschprache, чтоб никто не мог подслушать нашу болтовню, так публика настораживалась, косилась на нас. Странно — человек только что же говорил с буфетчицей на чистом южном диалекте с хорошим фрикативным «г» — и вдруг на тебе, уже выёбывается чисто иностранно! Фокус, жульничество, оборотень какой-то, а? Нехорошо это, неправильно, лучше б он как все, как люди… Я же был как бы д'Артаньяном с его мадам Буонасье, ну или был я господином Никто, болгарским тогдашним, с нашего берега, эрзацем заморского, через Channel от нас, — Джеймса Бонда. Неким похитителем прекрасной Елены. Буратино, который уболтал экзотическую, не как все, с ее-то мастью да с ее нерусским именем — Мальвину (еврейка, небось?). Мудрый путешествует и познает мир, не выходя со своего двора, ну вот и я по этой китайской схеме учил диалектику не по Гегелю.

И вот у нас с Марлис в Союзе это всё тянулось и тянулось, наматывался уже снежный как бы шар, чисто как для снеговика. Как-то она сказала, что скоро приедут ее родители, они страстные туристы, а тут такой повод: дочка в дальних краях учится! Я пропустил эту инфу мимо ушей. Приедут — ну и приедут, мне-то что. Я помнил какие-то смешные и трогательные истории про ее стариков. Была байка про то, как они зачали Марлис. Папаша держал себя в руках и вынул до того как (ему удалось то, что они там называют aufpassen), а через полчаса заехал по второму разу. Молодые и не думали, что в засаде с первого захода таится тевтонское семя, сметающее всё на своем пути, — и вот вам, пожалуйста, внеплановое зачатие! Каково это было пережить немцам, привыкшим всё рассчитывать наперед…

Когда старики приехали, в какой-то из вечеров я был приглашен на скромный, но торжественный ужин. «Теща с тестем» оказались милыми люди. Цирлих-манирлих, салфетки, вилки-ножики, сладкие улыбки, предупредительность и деликатность. Они, люди воспитанные, старательно артикулировали, никакой скороговорки — чтоб я, иностранец, всё понял и не испытал неудобств. Гражданский мой тесть поднял дежурный тост за мир и за всё хорошее и под это дело выдал казенную гэдээровскую фразу: никогда больше с немецкой земли не должна изойти война. Это всё виноватым он голосом, мне даже стало немного жаль тостующего. И я решил его утешительно похлопать по спине:

— Ну ты-то при чем тут? Ты ж не воевал.

Ответ был для меня неожиданный:

— Почему же? Я был на войне.

— Как? На какой такой? Когда ты успел? У меня только дед воевал, а отец в 41-м был совсем пацаном, только в школу пошел… При том что я постарше твоей дочки!

— Ну просто Марлис — поздний ребенок…

— И где ж ты, пардон, воевал? «Идут по Украине солдаты группы „Центр“»? Сталинград? Белоруссия? Освенцим? Или, скажешь, зенитчиком был на Западном фронте?

— Последнее верно. Ты угадал. Зенитчиком. На Западном.

Я был уже весьма пьян — раньше я заводился, когда пил водку, много, и для чего-то хотел выпить еще и еще. Таким был когда-то образ щастья. Так понималась удача. Успех. Достижение. Водки quantum satis! Что-то такое описывал Михалыч в «Мертвом доме». Арестант в день рождения добывал водки, любой ценой, и пил, пока не упадет — иначе, считалось, праздник не удался. Сокамерники относились к этому с пониманием, радовались за него и мечтали, что случится и у них славная гулянка когда-нибудь. Хоть целый год придется на нее копить — неважно! И уж если человек может себе позволить напиться не раз в год, а почаще, то зачем же ограничивать себя и принимать щастье по-жлобски дозированно? Да, я был, бывал пьян, свободен, рад, что мог мог себе позволить напиться и выразить все свои чувства, какие были.

А на том ужине я впал в тупую задумчивость. В тихом, воспитанном и даже как бы запуганном старикашке — он казался мне долгожителем в те его 60, а мои 20 с чем-то лет — я не готов был усматривать убийцу из вермахта. Эх, а ведь сколько раз я мечтал о такой встрече! В нежные годы! Что вот я встречу фашиста, ну то есть немца — и хладнокровно и гордо, и справедливо, спасая мир, мир во всех смыслах слова — убью его, как вот убивают бешеного волка, и буду при этом довольно улыбаться. А потом, получая за это орден, скажу, что меня можно было и не награждать, на моем месте так поступил бы каждый.