Тайна исповеди - [44]

Значит, в личной жизни случилась катастрофа, уровня такого, что выживают далеко не все, — а мир после этого не рухнул. Крутится-вертится, как будто ничего не случилось. Какое противоречие! Какая вопиющая несправедливость! Ну да так оно чаще всего и бывает. Что ж это за мир такой? Как в нем жить дальше?

Однако же это страдание — раздутое мной же из романтических побуждений — от потери довольно быстро стихло. Отчасти — из-за терапии, которую я себе устроил с не совсем уж черной, это было бы a little too much для меня тогдашнего, но всё же не с белой — с мулаткой. Ну что, сказал я себе со вздохом чуть погодя, они такие же люди, как мы. Это чтоб утешить себя — чтоб ее негры не казались мне оскорбительными. Я врал сам себе и еще врал, что верю в это вранье. Врать себе довольно легко. Это не требует больших затрат энергии.

В конце концов всё улеглось, мне надоело изнывать от мучений, и я, продемонстрировав себе тонкость своей душевной организации, смирился со своей участью. Я узнал позор за собой, но зато я знал и любовь, шалалалала, — как там было в песне про блядь и ее ухажера.

В моей голове шел сложный процесс.

Ну вот, допустим, она блядь… — и что с того?

А может, и не блядь, а просто девчонка веселится, а потом перебесится и станет «нормальной».

Но может же быть и так, что вообще они все — бляди? Да, все — но некоторым удается это скрывать?

И если так, то что лучше — знать или не знать?

А вдруг выяснится, что бляди лучше «порядочных»? Или — что это всё вообще неважно?

В юности я много про это думал, терзал себя. Небось, как и всё пиздострадатели. Это самоистязание я практиковал для того, чтоб найти истину! Какая ерунда нас волновала… К щастью, жизнь тогда вязла свое, мы с Марлис помирились и снова слились в объятиях. Жизнь такая короткая, ну и что теперь, отравлять себе ее остаток? Мы стали не разлей вода как и были до моего сенсационного открытия.

В промежутках между нашими молодежными упражнениями мы вели длинные беседы про всякое, неважно про что, главное же — обмен эмоциями, а это куда важней чем обмен любовными жидкостями. Детство, любимые книги, поездки, первый секс и прочее в таком духе, про это щебечут все юные любовники. И вот со всей неизбежностью в одну прекрасную ночь мы с ней споткнулись о наших дедов.

— Мой дед был в России!

— Когда?

— Когда, когда… Тогда. Он сидел в лагере под Тулой.

— А, в плену. В SS служил? — ничего личного и никаких шуток, просто это первое, что лезло в голову.

— Ты что! Как ты мог подумать. В пехоте он был.

— Убивал наших… — подумал я. — Из пулемета косил. Молодых ребят. Вот тварь!

Кто тварь, я сам не мог сразу точно сказать. Или дед-фашист, или его внучка, которая вот не стеснялась ездить в страну, которую жег неким старинным до-вьетнамским напалмом ее дед. Ну то есть не буквально напалмом, но все равно зверствовал же. Это родство моей подружки с фашистом, бывало, портило мне настроение и аппетит. В такие моменты я ловил себя на странном ощущении — русские девки, которые попадались тогда мне на глаза, резко подскакивали в моем подсознательном рейтинге, начинали вдруг казаться заведомо привлекательней чужих. Только потому, что они не иностранные, а свои! Какое ж это было удивительное чувство…

Дедушка-фашист этот не шел у меня из головы. (При том что я, конечно, не исключал, что у какой-то знакомой русской дед мог оказаться власовцем. Или палачом из НКВД. Или маньяком, серийным убийцей…) Я представлял себе старика в немецкой серо-зеленой форме. В каске. Со шмайссером в руках. С закатанными рукавами, вот! Мне казалось, что я прям вижу его отвратную ухмылку. Он уверен в своей безнаказанности, а я с этим ничего не могу поделать…

Мне иногда вспоминалась простая мечта из детства, из нежного возраста: приехать в Германию, искать там фашистов — и казнить их. С детской точки зрения, справедливость бы восторжествовала!

— Ты, сука, убил моего деда?

— Nein, nein, ja не убиваль.

— Убивал убивал! Вот и погибель твоя пришла!!! Думал отсидеться? И внучку твою прибью. Фашистское, стало быть, отродье. И от ваших трупов пойду прочь — с высоко поднятой головой, опьяненный победой. На Белорусском вокзале меня встретят как героя, и потом будут крутить эту хронику в кинотеатрах перед фильмами.

Что-то такое мы, пацаны, думали когда-то. Немец — он и есть немец, грохнуть его, и все дела. Спасибо за это скажут. Люди доброй воли. Вот такая мысль времен раннего детства выскочила из глубин сознания. Уж не помню, удивился я тогда или нет. Но, конечно, это переживание показалось мне немного странным. Как ни приятно убивать врагов — думал я ни с того ни с сего, — но, с другой стороны, всё ж лучше make love not war.

Мне казалось, что наши, совецкие, смотрят на меня с холодным осуждением. Как мне, кстати, понравилось это словечко «наши», которое выскочило само собой, а? Наши. Ах вот как — «наши».

И таки да, я помню, как на меня смотрели соседки Марлис в русской общаге… Да, когда я отучился в Рейхе и вернулся в Союз, она поехала ко мне. Для этого как-то там протырилась в совецкую аспирантуру.

И вот во взглядах русских я читал примерно такое: