Тайна Иппокрены - [64]

Там же произошла и другая его дуэль — с подполковником Старовым. Дело вышло зимой, была метель, и глаза слепило. Пушкин стрелял первым и промахнулся. Сдвинули барьер до 12 шагов — и снова два промаха. Так и пришлось отложить поединок из-за непогоды.

В другой раз чуть было не дошли до дуэли с Н. С. Алексеевым и Ф. Ф. Орловым, одноногим полковником, известным своим удальством. Вспылив во время игры на бильярде, поэт вызвал их обоих. Друзьям с трудом удалось уладить дело.

Но и после этого Пушкин не переставал упражняться на пистолетах. И часто поутру, еще сидя в постели, стрелял по мишени на стене, пугая пальбой дядьку Никиту. А может быть, поэт готовился к иным битвам?

И когда вспыхнуло восстание гетеристов, когда наконец зашумели «знамена бранной чести», поэт с ликованием воспринял известие о начале освободительной войны, твердо веря, что Греция восторжествует и будет возвращена законным наследникам Гомера и Фемистокла. В те дни Пушкин всерьез задумывался, не присоединиться ли к повстанцам, чтобы лично участвовать в их действиях. Он внимательно следил за событиями по ту сторону Прута, восхищался гетеристами и даже внешне стремился походить на них, для чего отпустил по их подобию длинные волосы, написал Ипсиланти письмо и переправил его с французом, который отправлялся в греческое войско. Одним словом, готовился, ждал подходящего момента. Вот тогда-то, надо полагать, и пригодилось бы ему умение обращаться с оружием в иных, нежели дуэльных, целях. «Праздный мир не самое лучшее состояние жизни», — записывает он в те дни.

Между тем, Инзов продолжал всячески выгораживать своего неспокойного жильца. И, отвечая на запрос Каподистрии, желавшего знать суждение генерала о молодом Пушкине, а главное — о его поведении и умонастроении, писал, что тот, живя в одном с ним доме, ведет себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Однако в то же самое время, вопреки выгораживанию Инзова, в донесении секретного агента говорилось о том, что «Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство…»

Возможно, причина его критических суждений заключалась как раз в том, что царское правительство оставило греков на произвол судьбы, один на один с турками, и отказалось двинуть войска через Прут.

Во всяком случае известно, что в это время поэта привлекали образы революционеров, тираноборцев и бунтарей. Его перо набрасывает портрет Ипсиланти, и тут же, как бы продолжая ряд борцов за свободу, запечатлены профили трибуна Марата, рабочего Лувеля, студента Занда.

* * *

Кавалькада всадников на рысях вышла к Пруту и около Скулян по льду переправилась через реку. Во главе конного отряда из пятидесяти человек на белом коне гарцевал Александр Ипсиланти — теперь глава восставших греков. Незадолго до этого князь оставил службу в русской армии и стал во главе тайного общества «Филики Этерия».

Все пятьдесят одеты были в венгерки черного сукна, того же цвета рейтузы и кушак, за поясом по два пистолета. На другом берегу черных всадников поджидали двести арнаутов из албанцев, болгар и молдаван.

Развернув темно-синее знамя с изображением золотого креста на одной стороне и феникса, а также надписи «Из пепла восстаю» — на другой, всадники направили коней на запад. Путь их лежал на Яссы, центр одного из двух дунайских княжеств — Молдавского. Хотя оно, как и другое княжество, Валахшское, находилось под турецким управлением, но согласно договору с турками пользовалось особым «покровительством» России. Вскоре в Яссах, в конце февраля 1821 года, митрополит освятил знамя восставших и меч Ипсиланти. И вслед за этим во все стороны полетели прокламации «безрукого князя». Начинались они обычно словами: «Час пришел, храбрые греки!..» — и призывали соотечественников к оружию. «Европа удивится доблестям, — заявлял Ипсиланти, — а тираны, трепеща и бледнея, избегут от лица нашего…» В конце своих прокламаций князь всякий раз многозначительно намекал на некую великую державу, которая будто бы «одобряет сей подвиг великодушный». Едва ли кто сомневался, что глава повстанцев намекал на Россию и ее помощь восставшим. Однако если даже Ипсиланти искренне верил в то, что русские войска вмешаются и выступят против турок, он, не имея на то достоверных данных, довольно легкомысленно вводил в заблуждение своих сподвижников. Русский царь и не помышлял помогать борцам за свободу, усматривая в их действиях те же цели, что и у участников пьемонтской революции.

Тем не менее призывы Ипсиланти возымели свое действие. Заволновались греческие общины Одессы и Кишинева; даже в Москве и других городах патриоты вносили деньги на правое дело. А вскоре потекли в войско Ипсиланти волонтеры, готовые сразиться с ненавистными поработителями. Из одной Одессы отправились полторы тысячи греков. Кто на подводах, а иные пешком, одетые в красно-синие безрукавки, в шароварах и цветных кушаках, они двигались по дорогам Бессарабии, оглашая степь словами гимна, написанного Ригасом — поэтом и революционером, казненным турками лет двадцать назад. Судьба этого греческого патриота была хорошо известна Пушкину, как и его пламенные стихи: