Тайна Черной горы - [65]

– А жена его там же работает? – поинтересовался Казаковский, вспоминая веселую, чернобровую и голосистую украинку.

– Там же, в техническом отделе.

– Дети ездят в школу?

– Ездят. – В Солнечном говорили не «ходят в школу», а «ездят».

Своей школы не было, вот и приходилось возить детей на автобусе в далекий райцентр. Зимой еще так-сяк, а весной и осенью в распутицу – сплошные мучения, каждая поездка затягивалась на долгие часы. Мучались дети, мучались родители. Они не работали, а, по сути, только и занимались своими детьми – то отправляли их в школу, то, нервничая, ждали старенький автобус со школьниками. Да и на успеваемости детей ежедневные поездки отражались самым непосредственным образом и, естественно, не в лучшую сторону.

В небольшом поселке все люди живут друг у друга на виду. И Казаковский не раз видел, как маялись малыши в автобусе, как их родители – рабочие и работницы экспедиции – не находили себе места, когда, возвращаясь с работы, не обнаруживали возле клуба знакомого старенького голубого автобуса: их дети еще тряслись по ухабам где-то в пути…

Но на неоднократные запросы и просьбы открыть свою школу, Казаковский получал один и тот же стандартный ответ: поселок временный, школа не положена…

Кадровик сидел молча, недоуменно поглядывая на начальника. Он не мог понять, зачем же понадобилось Казаковскому затевать весь этот разговор. Он знал, что у начальника побывал токарь Селиванов. И если человек надумал увольняться, то все равно уволится, и одна неделя, в сущности, никакой роли не играет. Тем более что за неделю этой самой злополучной школы не построишь.

Казаковский сосредоточенно смотрел на список будущих кандидатов на увольнение, постукивая пальцем по столу. Лакированная поверхность стола отражала манжеты его рубахи, и, казалось, белые голуби порхали над темной зеркальной гладью.

– Павел Иванович, попрошу вас поднять личные дела сотрудников и выявить людей, имеющих педагогическое образование, – распорядился Казаковский, уже внутренне настроившийся на свой обычный боевой лад. – Когда вы сможете доложить?

Что такие учительские кадры имелись в экспедиции, Казаковский не сомневался, поскольку самому приходилось не раз принимать участие в устройстве на работу не по профилю, главным образом жен прибывающих по направлениям специалистов. Знал и то, что многие педагоги давно работали на разных участках, в лучшем случае – в технической библиотеке или лаборатории, в худшем – разнорабочими по последнему разряду.

– Евгений Александрович, я мигом, только взять сведения, – кадровик еще не понимал, куда метит Казаковский, но был рад тому, что задание начальника может выполнить быстро. – У меня, у нас, то есть, всё как положено, картотека и все сведения по полочкам и графам на каждого человека. А на тех, особенно которые работают не по своему профилю и не по специальности, у нас отдельный учет ведется.

3

Юрий Бакунин устало оперся плечом о косяк широких дверей и красными от недосыпания глазами смотрел на вращающиеся секции бурового станка. Темная труба, схваченная зажимами, стремительно крутилась и, казалось, ни на миллиметр не двигалась в глубь земли, туда, где глубоко внутри горы буровой инструмент прогрызал стальными зубами твердую гранитную породу. Основание буровой тихо и монотонно подрагивало в такт работы механизмов, как бы убаюкивая своим однообразием. Басовитый однообразный рокот бурового станка сливался с натужным гудением дизеля, создавая привычный рабочий гул буровой, эту бесконечную песню железных друзей человека.

Пошли третьи сутки, как Юрий не покидал буровую. Хотелось самому пройти последние подземные метры, первым взглянуть на вынутую из нутра пробу. Что там? А вдруг блеснут густой чернотой зерна долгожданного касситерита? Верилось и не верилось. Должно же когда-нибудь такое случиться. Обязательно должно. Надежда, вечно живая надежда, цепко держала его на этом давно всеми отвергнутом клочке горной земли, вернее, крутом склоне горы, негусто поросшем вечнозелеными хвойными таежными деревьями.

Юрий отвел взгляд от бурового станка и посмотрел в дверной проем на противоположную округлую вершину, которая вздымалась на той стороне неширокой долины. Деревья на ней отчетливо темнели на светлой голубизне неба и чем-то напоминали ему редкую щетину на небритом подбородке. Грустно усмехнувшись, Юрий медленно вынул руки из рукавицы и тыльной стороной провел по своей щеке и подбородку, ощущая колкую щетину. В свои двадцать четыре года он брился через день, через два. А тут, когда пошла сплошная запарка по пробурке последних метров, некогда было думать о наведении красоты лица. Да что там бритье, просто поесть некогда – питались здесь же, не покидая буровой, перехватывая на ходу, чтобы хоть как-то заморить червячка.

Юрий снова посмотрел на приборы, на дрожащую стрелку, показывающую глубину. Она едва-едва перевалила за отметку двести девяносто… Еще чуть-чуть, хотя бы пару метров, и пора останавливать бурение, начинать подъем труб и выбивать из последней секции керн – долгожданную пробу, добытую в скалистом теле горы.

Ноги не слушались, они стали предательски вялыми, какими-то ватными. А веки наливались свинцом и сами опускались на глаза. Юрий с большим усилием раздвигал слипшиеся, сцепившиеся ресницами веки, открывал глаза и заставлял себя смотреть на гудящий станок, на приборы. Своего помощника, старшего геолога, три часа назад он с трудом отослал в крохотный сборно-разборный домишко, и Петро Селезнев, закутавшись в спальном мешке, сейчас смотрит какой-нибудь сладкий сон про свои теплые и щедрые донецкие края. Ему почему-то часто снятся сны про южную угольную родину, откуда он прибыл сюда, в Мяочан, два года назад, всего на неделю раньше Юрия. А Бакунину почему-то никогда не снятся сны про его родные и такие далекие волжские края, про шумный и степенный старый русский город Саратов, про который сложено много ласковых песен…