Тайна брата - [8]

Ставлю на комод папину фотокарточку, а рядом кладу свой подарок на день рождения. Желаю папе спокойной ночи и падаю на кровать.

Солнце еще не село, но Ба задергивает шторы и целует меня перед сном.

Сон слетает, а вокруг стоит темень. Не просто темнота, а кромешная темень. В комнату не проникает ни лучика света. Хуже всего, что у меня вылетело из головы, где я. Терзает смутное ощущение, что приключилась большая беда, но какая — хоть убей, не помню. В животе пусто, но комком ворочается тяжесть. Сердце колотит в ребра, а тело покрыто липким потом.

Сев на кровати, сбрасываю покрывало.

— Мама? Папа?

Из пересохшего горла вырывается испуганный писк.

— Карл, что такое? — отзывается брат. Слышу, как скрипит соседняя кровать. Стефан нащупывает меня в темноте. — Не бойся, я здесь.

Воспоминания обрушиваются тяжким ударом, будто уплыли на волнах сна, а теперь рвутся назад в голову.

Папа мертв. Первая мысль раскалывает череп.

Мама заболела. Вторая.

Две мысли ворочаются внутри, затягивая меня в кошмарную ледяную тоску, от которой болит горло и жгучие слезы текут из глаз.

Как здорово было с друзьями, на солнышке, обсуждать солдат и сражения, и как тяжело одному, в глухой ночи, думать об этом.

— Ненавижу войну.

— Я тоже.

Стефан забирается ко мне в кровать и кладет голову на мою подушку. Мы молча лежим рядом. Наконец из меня лезут первые слова.

— У меня в классе есть мальчик, Йохан Вебер. У него папа служил в люфтваффе. Ну, так, был никем, простым…

— Наш папа тоже был никем. Это для нас он был всем. А для армии никем.

— Наш папа был сержантом, — напоминаю я брату. — Офицером, особенным человеком.

— Не настолько особенным, чтобы беречь его жизнь.

— Это… нет… может, просто его не смогли спасти. — Замечание Стефана выводит меня из себя. — Он совершал подвиг, спасал отряд или…

— Ладно, пусть так, — успокаивает меня брат. — Расскажи об этом пареньке… Как там его звали? Вроде Йохан?

От желания поделиться историей не осталось и следа. В конце концов, какая разница.

— Что теперь с нами будет?

— Останемся здесь, пока мама не поправится. Дед сказал, найдет мне работу.

— А я пойду в местную школу? И запишусь в городское отделение «Дойчес юнгфольк»?

— Не знаю. Скорее всего, Ба с дедом подержат тебя дома, пока не убедятся, что с тобой все хорошо. Впрочем, перерыв пойдет тебе на пользу.

— Как это — на пользу? — В темноте брата не видно, но я кожей ощущаю, что он рядом.

— Будет время задуматься о… как бы сказать… других вещах.

— Каких таких вещах?

Он замолкает на миг.

— Ну, о том… что важно, а что нет.

— «Дойчес юнгфольк» это важно.

— Ладно, тише, просто Ба с дедом думают, что мама с нами натерпелась. Я в прошлом году влип в историю, а ты такой… — Он замолкает, подыскивая слова. — Иногда складывается ощущение, что ты слишком близко к сердцу принимаешь нацизм.

— Близко к сердцу? — Я поднимаюсь на локте. — Это в каком смысле? Как можно принять его слишком близко к сердцу? Не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь.

— И что это значит? — От загадочных речей брата меня одолевает раздражение, и на память приходит цветок, который я заметил у него на жилетке. Тогда он тоже напустил таинственности.

— Расскажи-ка, что это за цветок такой? — начинаю пытать его. — Он что-нибудь означает?

— Означает? — В голосе брата звучит удивление. — С чего бы ему что-то означать? Цветок себе и цветок. Забудь о нем.

Понимаю, что больше он не скажет ни слова, поэтому мы просто лежим в тишине, пока меня не одолевает сон.

На этот раз, открыв глаза, вижу свет и слышу суету в кухне. Надев форму, спускаюсь к деду, который готовит завтрак.

Однако по дороге делаю остановку у вешалки, чтобы рассмотреть жилетку Стефана.

Там, где раньше был пришит тряпочный квадратик с цветком, ничего нет.

Узник

На Эшерштрассе скучно до безобразия и очень не хватает друзей. Ба с дедом не выпускают меня на улицу и запретили все интересное. Вот к Стефану другое отношение. Среди приятелей деда есть хозяин мельницы на краю города, тот сразу взял брата на работу.

— Стефану нужно занять руки, — объясняет дед, но мне кажется, они просто хотят уберечь его от неприятностей.

Они даже уговорили брата не носить пестрые рубашки, мол, ради нас с мамой не стоит привлекать к себе внимание. Ведь по пестрой рубашке так легко опознать бунтаря, который задирается с гитлерюгендом. Стефан, хоть и без всякого восторга, стал одеваться как все.

На работу он уходит с раннего утра, а возвращается к пяти, весь белый от муки. Три вечера просидев дома, на четвертый он садится на велосипед.

— Ты куда? — спрашивает дед.

— Навещу друзей.

— Каких таких друзей?

— Ребят, с которыми познакомился на мельнице.

— Ребят вроде тебя?

Стефан пожимает плечами. Видно, что его не хотят пускать, но и сделать ничего не могут. Что бы ни сказали Ба с дедом, он поедет, так что они, стоя в дверях, провожают его взглядом.

А вот когда я хочу выйти на улицу, мне приказывают сидеть дома, где решительно нечем заняться.

Я как узник в тюрьме. Меня будто держат в лагере, куда сажают военнопленных, евреев и других преступников. В прошлом году Стефан отсидел в лагере неделю за драку с ребятами из гитлерюгенда. Когда полиция уводила его, мне было жуть как стыдно и немножко жалко его. Я не знал, что его обреют наголо и будут муштровать до посинения. Вернулся он бледным и молчаливым.