Тайна болезни и смерти Пушкина - [57]
В этот же день он пишет еще одно письмо, навеянное, вероятно, просьбой тетушки отпустить Натали в Калугу. Вот ведь как приспичило в эту Калугу ездить, что подключила к этой «проблеме» «тяжелую артиллерию» в лице тетушки Екатерины Ивановны Загряжской: «Сейчас от меня тетка. Она просит тебя к ней писать, а меня тебе уши выдрать. Она переезжает в Царское Село, в дом князя Кочубея, с Натальей Кирилловной, которая удивительно мила и добра; завтра еду с ней проститься. Зачем ты тетке не пишешь? какая ты безалаберная! Она просит, чтоб я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнешь и без моего позволения. Ты на это молодец. Сейчас простился с отцом и матерью. У него хандра и черные мысли. Знаешь, что я думаю? не приехать ли мне к тебе на лето? нет, жена, дела есть, потерпим еще полтора месяца. А тут я к тебе упаду как снег на голову, если только пустят меня».
А это игра в кошки-мышки: приеду – не приеду; на все лето – нет, не могу; «упаду как снег на голову» – «если только пустят меня». Наталье Николаевне нужно знать конкретную дату приезда мужа, чтобы увязать это знание со своими планами, а тут: «приеду – не приеду». Наконец, это ей все надоело и она буквально требует: когда муж приедет в Полотняный Завод? Это требование вытекает из ответа Пушкина на ее письмо. Около (не позднее) 14 июля 1834 года в письме к Наталье Николаевне он пишет, вернее, отвечает: «Ты хочешь непременно знать, скоро ли я буду у твоих ног? изволь, моя красавица. Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю. Я печатаю Пугачева; это займет целый месяц. Женка, женка, потерпи до половины августа, а тут уж я к тебе и явлюсь и обниму тебя, и детей расцелую. Ты разве думаешь, что холостая жизнь ужасно как меня радует? Я сплю и вижу, чтоб к тебе приехать, да кабы мог остаться в одной из ваших деревень под Москвою, так бы богу свечку поставил; рад бы в рай, да грехи не пускают. Дай, сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости. А о каком соседе пишешь мне лукавые письма? кем это меня ты стращаешь? отселе вижу, что такое. Человек лет 36; отставной военный или служащий по выборам. С пузом и в картузе. Имеет 300 душ и едет их перезакладывать – по случаю неурожая. А накануне отъезда сентиментальничает перед тобою. Не так ли? А ты, бабенка, за неимением того и другого, избираешь в обожатели и его: дельно. Да как балы тебе не приелись, что ты и в Калугу едешь для них. Удивительно!»
Про «того» мы уже знаем – это Государь, а кто таков «другой», уж не ПЛН ли? Пушкин этого «другого» никак вычислить не может, но то, что он стремится побывать в Калуге – это не вызывает у него никаких сомнений. Потому и «крутит» с датой своего приезда в Полотняный Завод, чтобы осложнить встречу ПЛН со своей женой. А пассаж насчет отставного военного 36 лет «с пузом и в картузе» это для отвода глаз, для сдерживания гнева по поводу «того и другого».
Решила взять мужа измором, долго не отвечает на его письма. Пушкин сердито выговаривает ей в письме от 30 июля 1834 года из Петербурга в Полотняный Завод: «Что это значит, жена? Вот уже более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? Что ты? В Калуге? В деревне? Откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? Какие балы? Какие победы? Уж не больна ли ты? Христос с тобою. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка, брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя. Я приеду к тебе, коль скоро меня Яковлев отпустит. Дела мои подвигаются. Два тома печатаются вдруг. Для одной недели разницы не заставь меня все бросить и потом охать целый год, если не два и не три. Будь умна… Целую твой портрет, который что-то кажется виноватым. Смотри».
Через четыре дня получив, наконец, письмо из Петербурга, продолжает выговаривать жене за ее непослушание. В письме от 3 августа 1834 года из Петербурга в Полотняный Завод пишет: «Стыдно, женка. Ты на меня сердишься, не разбирая, кто виноват, я или почта, и оставляешь меня две недели без известия о себе и о детях. Я так был смущен, то не знал, что и подумать. Письмо твое успокоило меня, но не утешило. Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишко, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворок, когда и Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных, и никаким фейвороком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да, видно, уж у тебя такая натура. О твоих кокетственных сношениях с соседом говорить мне нечего. Кокетничать я сам тебе позволил – но читать о том лист кругом подробного описания вовсе мне не нужно. Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и целую – благодаря тебя за то, что ты богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас. Ты ждешь меня в начале августа. Вот нынче уже 3-е, а я еще не подымаюсь. Яковлев отпустит меня около половины месяца. Но и тут я не совсем еще буду свободен. Я взял квартеру Вяземских. Надо будет мне переехать, перетащить мебель и книги, и тогда уже, благословясь, пуститься в дорогу. Дай Бог приехать мне к твоим именинам, и я тем был бы счастлив».
