Тайна болезни и смерти Пушкина - [118]

Всецело поддерживая «во-первых» и «во-вторых» академика, тем не мене зададим ему следующий вопрос. Если Пушкин ценит свой интеллект «несоизмеримо выше мозгов светских интриганов», имея в виду, конечно, и «мозги» Дантеса (хотя последнего к «интриганам» можно отнести с большой натяжкой), то стоило ли рисковать своей жизнью ради убийства самой мелкой сошки, участвующей в его травле. Обладая превосходством в интеллекте, как раз очень важно было бы переиграть всю эту шушеру и при жизни насладиться своей победой. В том-то все и дело, что на первом месте в это «крупномасштабной акции» была четкая установка поэта – уйти из жизни, но так, чтобы не только современники, но и потомки не смогли усмотреть в этой «акции» самоубийство.

Все сходилось так, как замыслил поэт – уйти в 37 лет и именно в году, когда он перешел этот знаковый возрастной рубеж. Но первый «раунд» «Большой игры» Пушкин проиграл, поскольку вышеописанный розыгрыш через два с половиной месяца выполнил роль подсказки для Геккернов в момент, когда они лихорадочно искали способ уйти от дуэли.

«Подсказка» Пушкина была, как говорится, налицо, поскольку Екатерина Николаевна была на третьем месяце беременности. Дантес невольно «зарезервировал» свой будущий уход от дуэли и не упустил прямо идущей ему в руки возможности, как образно, но весьма фривольно писал Анатолий Королев: «…отведать запретного плода – любимую женщину,… через тело <ее> сестры. Он наслаждался уже тем, что владеет плотью от плоти Гончаровых». Над этим эпатажем А. Королева вволю поиронизировал В. Козаровецкий в ранее упоминаемом нами его сочинении, опубликованном в Интернете, назвав его «безудержной фантазией г-на Королева».

18 ноября истекал срок двухнедельной отсрочки от дуэли, на которую согласился Пушкин по просьбе барона Геккерна, и необходимо было принимать решение. Действия Пушкина в эти три дня (18–21 ноября 1836 года), на первый взгляд, весьма непоследовательны, а по воспоминаниям В.А. Соллогуба абсолютно неадекватны.

Днем 16 ноября, когда Соллогуб находился дома у Пушкина, он заявил:

– Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека (опять-таки светского человека) мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности.

Все это было говорено по-французски. Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили еще в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, с требованием денег. Я между тем оставался у дверей и импровизировал эпиграмму:

Коль ты в Смирдину войдешь.

Ничего там не найдешь,

Ничего ты там не купишь.

Лишь Сенковского толкнешь.

Эти четыре стиха я сказал выходящему Александру Сергеевичу, который с необыкновенною живостью заключил:

Иль в Булгарина наступишь[206].

Каково же было изумление Соллогуба, когда в тот же день в гостях у Карамзина, где праздновали день рождения Екатерины Андреевны, Пушкин просит Соллогуба быть его секундантом, о чем последний пишет в «Воспоминаниях»:

«Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:

– Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.

Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений».

Оказывается, что между этими двумя эпизодами, о которых пишет Соллогуб, произошли следующие события.

Дантес, сделав вид, что он не в курсе переговоров Геккерна о «его дуэли» и женитьбе, посылает со своим секундантом письмо, в котором просит Пушкина объяснить ему лично, почему он изменил свои намерения относительно вызова. Пушкин принимает секунданта д'Аршиака, читает письмо и объявляет, что завтра пришлет своего секунданта, чтобы обговорить время и место поединка.

Вечером того же дня состоялся большой раут у австрийского посланника графа Фикельмона по случаю кончины короля Карла X, на котором Екатерина Николаевна Гончарова (уже считая себя невестой) одна, среди дам в черном, из-за придворного траура, была в белом платье и любезничала с Дантесом, привлекая всеобщее внимание. Пушкин запретил ей говорить с Дантесом и увез домой. Соллогуб вспоминает:

«Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, статным молодым секретарем французского посольства, мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, – отвечал он, – и надеюсь это скоро доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не желает.

На другой день погода была страшная – снег, метель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только условиться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и, наконец, с замирающим сердцем отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с первых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал: