Тайна аббата Соньера - [147]

— Он всегда сожалел о своем приходе; он говорил даже: «Я оставил там свою душу», — говорит первый.

— Что до нас, то мы утешали его, как могли. Но мне кажется, что он предпочитал свои книги нашему присутствию, — добавляет второй.

— Он портил свои глаза днем и ночью. Уж это-то мы можем подтвердить! У него были не только христианские книги; вы знаете, такие книги, которые читают наоборот, начиная с конца, написанные так, как бы это получше сказать, словно мухи там нагадили.

— Мне кажется, что ему тогда хотелось, чтобы друзья проведывали его время от времени. Вы были друзьями?

— В былые времена, — глухо отвечает Беранже.

— Однако он потребовал именно вас.

— Он сказал: «Мне нужно увидеться с Соньером».

— А мы даже не знали, кто вы такой.

— Тогда он напомнил нам вашу историю с епископством.

— И мы вспомнили обо всех этих статьях, что печатались в газете «Неделя религии в Каркассоне».

— И обо всех этих россказнях.

— И о миллионах!

— Я похож на миллионера? — спрашивает Беранже.

— Нет, — отвечают разом оба крестьянина.

— Хорошо, этим все будет сказано. А теперь читайте молча «Отче наш», пока мы не доберемся до места.

«Отче наш», повторенного шесть раз, оказалось достаточно, чтобы преодолеть последние тысячи метров, которые отделяли их от дома семейства Будэ, в который священник из Ренн-ле-Бэн удалился, когда наступило время уходить на покой.

Дверь отворяется. Выходят женщины, чтобы встретить их. Тотчас же они окружают Соньера, стискивают его и толкают внутрь дома. Аббат отдает себя в их распоряжение. Общая зала. Около камина столпилось с десяток женщин с малолетними детьми на коленях или на руках. Молчаливые мужчины сидят, положив локти на стол среди беспорядочно стоящих на нем бутылок, стаканов, хлеба и сыров. Вся семья в сборе. Увидев кюре, одна из женщин начинает шевелиться, крестится и шепчет что-то на ухо соседке, которая, в свою очередь, передает услышанное другой. Тотчас же, как только слова были переданы всем присутствующим женщинам, по знаку самой старой из них они встают и начинают суетиться в зале, потом во всем доме, занавешивая зеркала, переворачивая котелки, кастрюли и все блестящие вогнутые предметы. Они выливают все жидкости из сосудов и прячут посуду.

Беранже вздыхает. Из суеверия они боятся, что душа Будэ, покидая его тело, задержится у своего собственного отображения или утонет в какой-либо жидкости.

— Сюда, отец мой, — говорит одна из них.

Она проводит его. Они поднимаются на этаж. Запах медикаментов ударяет ему в нос, когда он входит в комнату умирающего. В какой-то миг он остается стоять неподвижно перед кроватью, освещенной свечами и окруженной бабками, бесконечно перебирающими четки, на концах которых болтаются крестики из воска. Их взволнованный шепот становится все громче при виде Беранже. Кто-то приносит ему его вещи. Он облачается в свой наряд для церемоний и говорит:

— Оставьте нас.

При звуке его голоса шелест юбок и стук сабо раздаются возле кровати: женщины крестятся, всхлипывают, потом выходят.

Беранже проходит вперед. Будэ открывает глаза. Он похож на тряпичную куклу, пожелтевшую с годами и изъеденную молью. Тысячи морщин прибавились к тысячам других, которые одолевали его лицо уже тогда, когда он еще проживал в Ренн-ле-Бэн. Слюна течет вдоль подбородка, глаза блестят, потом тускнеют и снова блестят. Он закрывает их. Потом опять открывает.

— Ну, вот, наконец, и ты, — говорит он голосом, неожиданно сильным для его состояния.

— Вот и я…

— Я боялся, что ты припозднишься. Через несколько часов, несколько минут, может быть, я уже не буду знать, где находятся мои мысли, где находится моя память.

Воспоминание о прошедших годах возвращается к нему, и его глаза принимают выражение жалости к самому себе и к Беранже, который провел все это время бок о бок с ним, разделяя с ним тайны и грехи. Он шевелит губами, взывая еле уловимым голосом о поддержке к Господу. Потом, заметив, что Беранже смотрит на него взглядом, полным соучастия, он продолжает более громким голосом, почти агрессивно:

— К чему плакать над своим прошлым, а, Соньер? Что сделано, то сделано. Хотеть, чтобы тебя немного любили в момент твоей смерти, это понапрасну хотеть вызвать ненужное соучастие, а я не хочу жалости.

Беранже видит, как пятнистые и костлявые руки Будэ хватаются за простыню. Ясные глаза старого человека становятся холодными, сухими, жесткими и быстрыми, подобными двум стальным шарикам, которые обшаривают всю зону тени в комнате.

— Они все ушли? — спрашивает он.

— Да, я могу выслушать твою исповедь.

— Исповедь подождет, то, что мне нужно тебе сказать, гораздо важнее, чем спасение моей души.

Сразу наступает молчание. Беранже ошеломлен. Он наклоняется над белыми простынями, над этими безжалостно смотрящими глазами, пытается различить в них лучик безумства. Но в его глазах нет ничего другого, кроме решительности. Будэ совершенно серьезен.

— Разумно ли так говорить?

Беранже задает этот вопрос с беспокойным любопытством, чувствуя, что аббат поведает ему сейчас о необычайных открытиях, которые снова подвергнут его жизнь опасности.

— Хорошо, Соньер, ты способный ученик. Ты понимаешь быстро. Иди же сюда, приблизься и послушай.