Тайка - [4]

Тайке захотелось сделать для подружки что-то очень-очень хорошее. Она вспомнила про путешествие и со страхом подумала: а что, если мыши съели их провиант. Ведь печенье и конфеты так вкусно пахнут, что даже им с Наташей страшно хочется иногда съесть хоть кусочек из своего богатства. А уж про мышей и говорить нечего… Небось сундучок-то давным-давно пуст!..

Через минуту Тайка открывала тяжелую дверь амбара. Затхлый запах тряпья, сухой травы и старых веников заставил ее чихнуть. Их склад находился в сусеке под пустыми мешками. В луче фонарика (фонарик прихватила девчонка из кармана отцовского пиджака, пробираясь через сени) аппетитно поблескивали крупинки сахара на помадках, огненной казалась этикетка «Красной Москвы». Тайка сглотнула слюну. Нет, мыши ничего не трогали. Сундучок закрывался плотно, а стенки его были из толстых деревянных брусков — никакой мыши не прогрызть.

Что, ежели съесть одну конфету? Тайка взяла на ладонь красную и белую помадки. На красной была еле заметная трещинка. Завтра конфета могла сломаться. А кусочек-то все равно затерялся бы! Тайка отломила его и положила в рот. О-о! Как он тает! Девчонка блаженно зажмурила глаза. А, была не была — и съела всю помадку. Осталось двенадцать. Завтра, когда они с Наташей будут пересчитывать свое богатство, Тайка скажет, что одну конфету съели мыши. Но почему одну? Доберись эти серые лакомки до сладостей, что ж, стали бы они раздумывать, сколько им съесть, не поделиться ли по-братски с хозяевами?

От съеденных в присест помадок Тайку затошнило, за-покачивало, она вышла на улицу, села на лавку и стала думать, позовут ее в дом или нет. Потом решила, что досчитает до ста, и, если не позовут, вернется и ляжет спать в сусеке на мешках. А для компании возьмет кота Тришку. За ужином его в избе не было, значит, он где-то в ограде. Тайку тошнило все сильнее, она с отвращением ворчала:

— И зачем я только их слопала! Вот окаянный продукт!

Так бабушка говорила о конфетах, когда приходила с Тайкой в сельмаг. Тайке стало стыдно. Собирались, готовились, а она!.. Тут ее осенило. Можно же исправить дело! Она выпросит у бабушки на праздник два рубля и купит на них эти поганые помадки. А пока закроет амбар на замок и скажет Наташе, что потеряла ключ. Только бы бабушка дала денег. А в этом уверенности не было.

Решив так, Тайка немного успокоилась. Тошнота вроде бы прошла. «Ой, считать-то забыла!» И принялась бубнить сначала: «Один, два, три…»

На «двадцать семь» из дому вышла бабушка.

— Тайка! Где ты, варначка? Ступай ужо домой, зовет мать-то.

С утра Тайка взялась усердно помогать бабушке: разбирала семена, ладила луны для огурцов, поливала лук и редиску. В другое время позвала бы Тайка и свою дорогую подружку, но сегодня не смела об этом думать. Не явилась бы только сама Наташа.

— Баба! А если я тебе целых два дня, с раннего утра до позднего вечера, буду помогать-помогать, ты дашь мне два рубля, а?

— Три не хошь? На что тебе?

— А я куплю чего-нибудь, у Наталки скоро день рожденья.

— Дак я ей носки вон связала и варежки к зиме.

— Бабк! Это же ты!

— Отвяжись, худая жисть! Дам!

— А когда?

— Ну в воскресенье, может быть.

Тайка охнула. До следующего воскресенья еще, почитай, неделя.

Не пришла Наташа и на другой день. Тайке было беспокойно, тоскливо, но пойти к подружке она боялась. Опять Наташа будет показывать нарисованные солнышки, мерцать кубовыми своими глазами и рассказывать из какой-нибудь новой книжки. Потом достанет из духовки противень с пятком сухарей и скажет: «Принимай пополнение нашим запасам».

Нет-нет, ни за что! Хотя бы до воскресенья. А как только в воскресенье утром откроется сельмаг, Тайка побежит и купит двадцать или даже тридцать киевских помадок. Половину они положат в запас, а остальные съедят на радостях, и Тайка все-все расскажет Наталке. Но до этого прекрасного дня было так далеко!

В среду и четверг бабушка работала в саду. Тайка не отставала от нее ни на шаг. Разгребала луны вокруг яблонь, таскала навоз, разводила в бочке жижу для подкормки деревьев.

На яблонях засветились тугие пунцовые бутоны. Весна нынче была ранняя. Бабушка говорила, что сроду такой не видала и не было бы беды. Бедой она называла заморозки. И потому надо было запасти побольше кизяков. Притащив тридцатую корзину коровьих лепёх, бабушка, отирая фартуком потное лицо, сказала:

— Ухайдакалась старая! Теперь и поись не грех!

Обедать сели в саду. Бабушка сделала первую окрошку.

Подвигая внучке тарелку, внимательно заглянула в лицо. У Тайки дрожали губы.

— Чой-то ты, девка, куксишься! С товаркой поссорилася?

— Чо мы, с ума сошли ссориться! — пробормотала Тайка, отщипывая от горбушки кусочек хлеба. — Не хочу окрошки.

— Губа толще — брюхо тоньше. Снеси-ка Евгенье Ивановне первой редисочки. Шибко она расхворалася, гляди, и не подымется вовсе. Сердце у меня не на месте: чую, колодец этот виноват. Отсылали ведь мы ее с матерью-то. Да где там! Меня, говорит, свежий воздух пользует. А может, и не от колодцу ей хуже сделалося? Да все одно нечисто на душе-то…

Бабушка тягостно вздохнула и отложила ложку.

— Слышь-ко, даже ись не могу… Фершалица сказывала: чахотка у ей. А ты, девка, «не хочу, не хочу», а целу миску оплела! Может, ишшо налить?