Тайка - [25]

«Еще три раза закрою и открою глаза, — решительно сказала себе девочка, — и если ТАМ, под холмиком, дышат, значит, она… спит. Спит, а не умерла! Ра-аз! — дышит… Два-а! — дышит… Три-и… Если дышит, я сейчас умру. Три с половиной! Если дышит, что же мне делать? Три и три четверти — если дышит… никто мне не поверит! А одной никогда не раскопать эту кору, этот проклятый панцирь!.. А они не поверят! Тогда, в тот день, я же всех их спрашивала: а может быть так, чтобы не умерла, а уснула… А они все, в один голос: «Глупенькая!» Нет, не поверят! Ах, что же делать?! Ну все, открываю глаза в последний раз!»

— Прости! Я давно за тобой наблюдаю, уже беспокоиться стал: не замерз ли человек?

— A-а! — помертвев, вскочила Наташа, и тут же, облегченно вздохнув, снова опустилась на лавку: человек! На лыжах! Кажется, это художник, что в их доме живет. Тогда, когда он приезжал в Белое Крыло у бабушки разрешения спрашивать насчет дома, Наташа болела и толком не разглядела этого человека.

— Идем скорее домой. Подымается метель, — обеспокоенно сказал художник.

Наташа обрадовалась, стала застегивать крепления. Но выпрямилась:

— Вы идите, я вас догоню!

— Я пойду очень тихо и буду ждать тебя у тока, — сказал художник.

Когда он отвернулся, она быстро опустилась на колени и, еще раз оглянувшись, не следят ли за ней, припала ухом к выпиравшему из-под снега бугру земли. Тихо. Тихо. Ни хрипа, ни стона, ни вздоха. Стало как будто легче, вместе с тем еще более одиноко и безнадежно как-то!

Девочка поднялась и сразу же почувствовала, что погода быстро ухудшается. Холодок проскользнул в рукава, за шиворот, по спине. Поразмяв немного пальцы рук, попрыгав на носках, Наташа вышла на лыжню. Силуэт художника у клуни трудно различим был в сумерках.

— Ты же замерзла! — воскликнул Аристарх Рюрикович, вглядевшись в лицо девочки. — Ну-ка впереди меня и бегом!

— Н-не м-могу б-бег-гом! Я з-за в-вами! — прошептала Наташа.

Тогда художник расстегнул ей крепления и внес ее под крышу. В клуне было черно и тихо. И пахло мышами. Художник стал небольно постукивать Наташу кулаками по спине, по плечам, похлопывать, растирать ей грудь, ноги. Взял за локти, заставил крутить руками, прыгать на месте, приседать, пробежал вместе с нею два круга. Немножко страшно было бежать в глубину, хотелось схватить за руку этого большого сильного человека. Но Наташа преодолела страх.

— Молодчина! — похвалил ее художник. — А теперь на лыжи и бегом! Под гору. Ты по лыжне, я по целине. Кто вперед? Бежим?

— Бежим! — засмеялась Наташа.

Они вышли из клуни, и тут же порыв ветра ударил им в лица снежным крылом. Но ветер уже не казался таким холодным и резким.

Наташа бежала впереди метров на десять, и ей было приятно чувствовать, что между нею и кладбищем есть добрая и надежная живая стена, и все тревоги, все печали, казалось, оставили девочку. Наташа первой съехала к реке, первой стала подыматься в гору. Но вскоре выдохлась.

— Что такое? Что случилось? — догнал ее художник.

— Вот здесь, — показала варежкой на икры ног, — как камень, и не шагнуть.

Совсем стемнело. Метель лепила навстречу, как штукатурила. Взглянули вверх — подъем только начинался. Даже если ногу растереть, на что тоже уйдет время, Наташе все равно не подняться самой.

— Встань-ка пока на носки моих лыж, — сказал художник, — а свои подай мне.

Сидя на корточках, на широко разведенные руки он положил скользящими поверхностями вверх Наташины лыжи. Рядом с лыжами положил свои и Наташины палки. Получилось подобие скамейки.

— Живо! Садись на лавку! — приказал он Наташе.

И та послушно уселась бочком, вытянув ноги вдоль «скамейки».

Как ни легка была Наташа, все же ко времени, когда оказались на горе, в ограде Тайкиного дома, художник весь взмок. Оба они, Аристарх и Наташа, облепленные снегом, представляли собой какую-то странную белую скульптуру. Он опустил девочку на землю. Скульптура разбилась, рассыпалась, снег корками отвалился от одежды.

Наташа неохотно взяла свои лыжи и палки.

— А мы раньше жили в том доме, где сейчас живете вы…

— Я знаю, — ответил художник.

Наташа побрела к порогу.

— Между прочим, в доме нет света… Держу пари, тебя ищут. Знаешь, идем ко мне. И пока ты попьешь чайку, обогреешься, я предупрежу, чтобы прекратили или не начинали поисков.

— Хорошо, — обрадовалась Наташа. — Но записку я все же оставлю. — Она нашарила в углу, в пазу между бревен, ключ, щелкнула замком. — А вы подождете меня?

— Конечно, подожду, — кажется, улыбнулся художник.

Через несколько минут они сидели в старом Наташином доме. В плите ровно ревело пламя. Искры с треском выскакивали через решетку и гасли на железном листе. Закипал чайник. На столе ждали овсяные сухари (мамины овсяные сухари!), мед, сливки. Наташе подумалось, что этот человек мог бы оказаться ее отцом. Ведь в листочке-то, который остался у нее, не сказано, где он погиб. Ну и что ж, что дядя Коля видел, как папа упал. Упал — могли ранить, пусть тяжело ранить. И контузить могло. Мог потерять память. Вот умерла мама, ее, Наташу, отвезли к бабушке, а он вернулся. Без них. И ничего не помнит. Надо ему рассказать о том, кого они оставили сейчас там — в ночи, под метелью. Гнется, мечется, хватаясь ветвями за снег, рябина. Были бы у рябины ноженьки — убежала бы тоже. А так стоит невольная мамина подружка, Наташа глубоко-глубоко вздохнула, чтобы прошел комок в горле. Поглядела искоса на художника. То что он выбрал именно их дом, что приезжал в Белое Крыло, что нашел ее на кладбище и нес сейчас на руках — разве это случайно все? Наташа внимательно рассматривала худое смугло-бледное лицо художника с проступающей каштановой щетиной. Сравнила мысленно с изображением отца на фотографии. Вздохнула: нет, совсем, ну ничуть не похож на папу этот дяденька.